Лорд и егерь

Впрочем, не Виктор ли уходил с ней за ворота манежа, рука похлопывает Сильву сзади, по обтянутым рейтузам, в то время как Феликс топтался поодаль, делая вид, что копается в своем школьном портфеле, — чтобы не выходить на улицу вместе, не быть свидетелем собственного позора — позора отвергнутого. И не Виктором ли был тот парень, что в последний момент подсунул Феликсу, явно на спор, фыркающую, закусывающую удила лошадь, когда Сильва, со своей вызывающей ухмылкой в повороте головы, следила, осмелится ли Феликс эту лошадь оседлать. Он помнил их лица, всей ее веселой компашки. Помнил, как лошадь вдруг взвилась на дыбы и стала носиться по кругу, резко останавливаясь или брыкаясь, пыталась сбросить Феликса, забывшего про удила, вцепившегося мертвой от страха хваткой в лошадиную гриву. Он помнил матерщину выскочившего на манеж тренера, щелканье кнута, круговерть лиц, взвизги ужаса, шарахнувшиеся в сторону лошадиные крупы и как он летит вниз, вверх тормашками, соображая, спасут ли его опилки и мягче ли они снежных сугробов?

После недели в больнице с зашиванием шрама на затылке и корсетом из-за серьезного ушиба позвоночника (что, впрочем, не спасло его от строжайшего выговора в школе за прогулы) он снова явился в манеж. Тренер заорал на него матом и, щелкая хлыстом, сказал, чтобы Феликс не приближался впредь к манежу ближе чем на километр. Но Феликс и не собирался приближаться к лошадям и ставить под угрозу репутацию тренера. Феликс надеялся увидеть Сильву, ее ухмылку, рейтузы, губы в эскимо. И она таки вышла к нему, как царственные особы выходят к инвалидам войны. Каковым он и выглядел, весь в бинтах. Она разрешила ему взять ее под руку, и они сходили в детском парке в тир, Феликс попал в куропатку, зайца и фазана. Он ей рассказывал, как они убивают кошек и бродячих собак на помойках заднего двора, поскольку кошки и собаки разносят бациллы бешенства. С подростковой безграмотностью они воспринимали эту болезнь в буквальном смысле: человек, мол, становится бешеным. На углу он купил эскимо — себе и ей, они вышли на одну из боковых аллей, и Феликс, переложив эскимо из правой руки в левую, обнял правой Сильву за плечи и попытался притянуть ее губы к своим. «Ты думаешь, купил мне мороженое и я теперь, значит, продажная девка?» — вдруг оттолкнула она его. «Я за эскимо, чтоб ты знал, сопляк, не продаюсь!»

Его тогда поразила не ее концепция продажности, а то, что его назвали сопляком. Он для нее был сопляк, хотя ему известно было, что Виктор учится в шестом классе, то есть ему от силы тринадцать лет, в то время как Феликс заканчивал восьмой — то есть на два года старше Виктора, а в том возрасте разницу в два года можно считать за все двадцать. Виктор всегда, всю жизнь, умудрялся вести себя как старший, более умудренный и опытный, и это превосходство в старшинстве Феликс стал с годами называть деловитостью («Какой Виктор, однако, сообразительный и деловитый человек», — твердил Феликс всякий раз, когда до него доходили очередные сенсационные эскапады Виктора — на допросах, в эпистолах правительству или в умении завлечь инкоров; забывалось при этом, что за свои остроумные выходки в общении с советской властью Виктор расплачивается годами тюрьмы). Что именно выдавало мальчишескую несерьезность и одновременно занудство Феликса в ту манежную эпоху счастливого советского детства? Отчего его приписывали к младшим классам в том ранжире старшинства? Что было истинной причиной? Ненавистные, навязанные родителями вельветовые бриджи — до колен, как в детском саду, со спущенными гольфами на резинках? У Виктора были такие же, но походил он в них на англичанина. Что заставляло Феликса по-мальчишески возмущаться и тут же отказываться от своих же ультиматумов во время репетиций шекспировских «Двух веронцев», когда он, уже студент второго курса, вел в школе у Виктора-десятиклассника театральный кружок? Как так получалось, что Феликс, постоянно разыгрывающий из себя больного разочарованного старика, с кряхтением и проклятиями передвигающегося от одного кресла до другого, гляделся, тем не менее, безответственным (стареющим, конечно, с годами) студентом, в то время как Виктор, похожий в своем энтузиазме и улыбчивости, всегдашней готовности вскочить и бежать черт знает куда, если там обещают нечто интригующее и увлекательное, — похожий этой своей быстротой и мыслей и жестов на вечного подростка, — этот Виктор всегда, тем не менее, воспринимался другими как старший. За счет чего создавалась эта иллюзия старшинства? За счет тюремного опыта, накладывающего неуловимый отпечаток? Но многие полагают, что тюрьма консервирует возраст. Даже эмиграция не смогла обеспечить фору Феликсу, хотя любой опытный изгнанник, эмигрант, экс-патриот скажет вам, что человек вне своей родины начинает жизнь сначала, с нуля и поэтому старее тех, кто прибыл после него, на срок прожитых за границей лет. И тем не менее, когда Виктор наконец появился на Британских островах, во время первого же разговора снова возникла эта возрастная дистанция, дистанция умудренности.