Лорд и егерь

Феликс приподнялся, откинув одеяло, и выглянул в окно, но привычной прохлады лондонского утра не почувствовал. В окне плескалась знойная голубизна, как атласная подкладка ватного одеяла. Кусок пейзажа за окном застыл как цветная, заскорузлая от старого клея аппликация, а ливанский кедр на лужайке соседнего особняка, где трава сияла на солнце колючим иерусалимским косогором, высился мусульманской мечетью, как в первый день приезда в палестинские края. Откидывая одеяло, Феликс задел больной ноготь (под расщепленным наростом вырастала мягкая, застывающая как будто по часам, корочка), и боль ударила в висок. Тут же вернулась головная боль, напоминая о затянувшейся, загадочной в такую жару простуде. Очередная, для этих островов, эпидемия какого-то африканского гриппа или сибирской лихорадки — одна из тех загадочных бацилл, происхождение которой никто не знает. Ноги были словно ватные, что заставило вспомнить о забастовке работников транспорта — именно в тот день, когда ему надо было снова тащиться на другой конец Большого Лондона, в британское МВД Хоум-офис, для очередного выяснения своего иммигрантского статуса. Когда заканчивалась забастовка стрелочников, начиналась забастовка проводников, а вслед за ними — кондукторов и билетеров. Периодически поезда вдруг начинали ходить, но не ходили так, как должны были бы, как бы напоминая пассажирам, что они могут вести себя и двигаться, как им в голову взбредет, потому что власть в руках тех, кто передвигает других, а пассажирское дело — сидеть на своем пассажирском месте или стоять в проходе, если нет сидячих мест, а если нет ни стоячих, ни сидячих мест, оставаться на платформе в ожидании следующего поезда.

«Потому что красота — это вечность, то есть покой. Покой и вечность есть добродетель. Зло же, как противоположность добра, есть непостоянство, переменчивость, движение. Человек в постоянном движении, мечущийся, дергающийся — уродлив», — рассуждал еще в Италии словоохотливый доктор Генони. «Эмиграция как всякая перемена места и образа мыслей — уродлива и недобра. Ваше тело отчуждается, как у Пиранделло, от души: тело здесь, а душа витает в ином месте. В России».

«Душа в России? А сердце где? Где мое сердце? В Иерусалиме?»

«Или в пятки ушло? От постоянных странствований по миру? В таком случае сердце у вас — все в мозолях» — вспомнил Феликс ответ доктора Генони, демонстрирующего перед чужеземцем свое шекспировское остроумие.

Лужайки Блэкхита, на пути к станции, были похожи на долину Нила в эпоху строительства пирамид древними евреями: вместо египетских пирамид на зажелтевшей от жары, как песок, траве красовались гигантские пирамидальные горы черных помоечных мешков. Кроме транспортной забастовки была забастовка мусорщиков. Впрочем, и без забастовки улица была похожа на помойку, разворошенную ураганом. Как будто обитателям Луишема опостылела серость и убогость улиц настолько, что они спонтанно приступили к декоративному оформлению городского ландшафта анархическими методами: как будто самое пестрое, яркое и отрадное во внешнем облике лондонских окраин — это мусор. Население, бродящее между супермаркетами, забитыми галантерейной и продуктовой помойкой, тоже казалось Феликсу мусором — не убранным с лица земли в результате затянувшейся забастовки главного Мусорщика Вселенной.