Лошадь над городом

Старички запротестовали, но тот, что сидел теперь неподвижно и имел облик Желудкова, не ответил, молча поднялся и вышел в коридор. Трое оставшиеся в купе успели заметить только, что щеки у их соседа стали вдруг суше, ввалились, скулы обтянулись, подбородок выпятился. Страшно им стало, а пуще всего женщине. И уж совсем ничего не поняли они, когда сосед, вернувшись, собрал чемодан, молча дождался станции — мимо окна проплыл вокзал с вывеской «Посошанск», поднял чемодан и, не попрощавшись, вышел.

— Странный какой, — сказал один старичок, — я думал, он до Минвод.

— Так и говорил, — объяснила женщина. — Жутко мне, а отчего — не пойму.

— За чай не заплатил, — сказал второй кишечник.

Но тут вагон дернуло, и поезд, набирая скорость, покатил мимо вокзала, мимо складов, мимо желтой, похожей на кеглю, водокачки, мимо больших домов, мимо домов поменьше, мимо открытой до горизонта рыжей колючей степи.

Сойдя с поезда, человек с обликом Желудкова, неся в руке его чемодан, а в кармане имея его паспорт, направился прямо в гостиницу. Гостиница в Посошанске была одна и называлась по традиции всех гостиниц в честь самого большого (и единственного) местного водоема — «Шучье озеро». Трудно сказать, какие мысли, выхваченные перед происшествием в купе из черепной коробки несчастного Желудкова, вели его, но действовал этот человек уверенно. Протянув администратору паспорт, в который его предшественник предусмотрительно вложил двадцатипятирублевую бумажку, он получил анкету, заполнил ее и, взяв ключи, ушел в номер. Администратор ловко переложила лиловую бумажку в сумочку, но, прежде чем поставить анкету в фанерный ящичек, бегло взглянула в нее. Уже вторая строчка могла поразить: в графе год рождения постоялец написал «3542», а в графе «цель приезда», где все без исключения, даже смуглые люди в мохнатых кепках, пишут «служебная командировка», разборчиво вывел: «похищение».

— Должно быть, «посещение», — сказала сама себе администратор, — и год напутал, — зевнула и, вытащив из ящика стола роман Жапризо «Ловушка для Золушки», продолжила чтение.

В номере, куда вошел новый постоялец, две постели из трех были уже заняты, одеяла на них смяты, под кроватями стояли разноцветные мужские тапочки, на умывальнике лежали тюбики «Поморина», а в граненом стакане торчали красная и зеленая зубные щетки.

Весь день лже-Желудков пролежал на кровати не раздеваясь, вытянув руки вдоль тела и полузакрыв глаза. Можно было подумать, что он спит, но это было не так: он привыкал к своей новой оболочке, учился жить в ней.

Полежав, он поднялся и стал разбирать чемодан. Едва он разложил на тумбочке зубную пасту, электрическую бритву «Эра» и журнал «Крокодил», на обложке которого механизатор вручную доил корову, как дверь распахнулась и в номер вошли, оживленно беседуя, его соседи.

Оба они были молоды, одеты в одинаковые блеклые джинсы и потертые кожаные куртки, оба честолюбивы, и если сфера занятий одного ограничивалась ископаемыми животными (в анкете приезжего он написал — «аспирант-палеонтолог»), интересы второго включали все разнообразие мира — он был кинорежиссером. Обоим не было тридцати, молодость — лучшая пора жизни, и оба считали, что именно затерянный в глухой степи Посошанск должен стать местом их триумфа.

— Понимаешь, старик, — говорил деятель кино, — если через эти земли столетиями шли орды кочевников, а навстречу им двигались дружины русских князей, то где как не здесь должен я воскресить события, о которые сломали зубы мои предшественники? Взять, например, историю Степана Разина, какой простор для творческой мысли!

— Нет, нет, — возражал палеонтолог, — ты не прав, лежащее на поверхности исчезает быстро. А вот глубь веков... — он мечтательно заулыбался. — Что ты знаешь, например, о музыкальных инструментах из костей мамонта?

— Наплевать мне на мамонтов, — горячился режиссер. — Я сниму здесь фильм, подобный которому не снимал еще никто, — глаза его светились, как глаза рыси. — Представь себе: восстание Степана Разина, буйное половодье Дона, народный гнев, казачья вольница, чубатые головы, толстые животы — стихия средневекового юмора. После сражения окровавленные тела, как маки, покрывают поле битвы. И везде сдвиг временных пластов: брошенную в воду персидскую княжну спасают аквалангисты, процессию, которая везет в Москву плененного атамана, снимает из толпы смердов современный кинооператор. Он ведет объективом вслед за движением клетки со Степаном, а под ногами у него ползает, подбирая втоптанные в грязь ржаные сухари, юродивый. А стрельцы? Я выведу на съемки целый полк мотопехоты, солдат, переодетых в кафтаны шестнадцатого века, этот полк в начале фильма пройдет по засыпающему городу, цепляя бердышами за трамвайные рельсы, а в конце, сменив бердыши на автоматы Калашникова, даст в память о казненном атамане залп в залитое кровью небо...

— Ух, как интересно, — сказал аспирант, — пожалуй, и верно пора, давно пора тряхануть наше кино, создать что-то такое... Масштабное, смелое, неожиданное. Ты давно кончил ВГИК?

— Год назад, — признался режиссер.