Лошадь над городом

Ну вот, как ни предсказывал ты мне, что никогда не соберусь написать, все-таки ухитрился и это, несмотря на то, что за окном августовский осенний дождь, со времени твоего отъезда уже седьмой год, а я до сих пор не женат, выставку мексиканского золота в Эрмитаже пропустил и продвижения по службе не имею.

Работая в архиве, встретил название твоего города, прочитал брошюрку и так восхитился, что не могу отказать себе в удовольствии поделиться с тобой этой историей. Пишется там, что где-то около 1720 года произошел следующий казус. На одном из двух, известных каждому добросовестному историку кораблей, которые наш император Петр собирался послать в Индийский океан, чтобы завязать отношения с обитателями Мадагаскара (не столько с туземцами, сколько с белыми, впрочем, это неважно), были среди прочих диковинок, предназначенных в дар тамошнему царьку, несколько животных. Подарки эти Петр приказал собрать разным городам, и вашему Посошанску выпало отправить в далекий путь козу. Коза была отослана в клетке почтовой связью с фельдъегерем и сопровождающими в Ревель, где в строжайшей тайне готовилась экспедиция.

Тут надо сказать, что приготовления недопустимо затянулись и только в начале декабря корабли, подняв якоря и распустив паруса, покинули порт.

Это был для твоих посошанцев великий момент. Действительно, если бы успех сопутствовал царскому начинанию и эскадра благополучно достигла бы далекого южного острова, странное животное с бородой и рогами несомненно потрясло бы короля и его подданных, между Посошанском и далеким королевством возникли бы международные связи, факт этот нашел бы отражение в дальнейших работах историков, а в наше время объяснил появление коз в Индийском океане.

Увы! Не успев уйти далеко от берега, корабли попали в шторм, один из них сел на мель, вследствие чего оба вернулись. Царь Петр вскоре заболел и умер, слава, осенив твоих посошанцев розовым отблеском своих крыльев, упорхнула к более счастливым.

Пишу это для того, чтобы ты помнил: успех всегда рядом. Трудись, обогащай свой провинциальный Лувр, не вешай носа. Дела мои, как ты уже понял, кислые, закопался с головой в живопись XIV века, в основном Испания и Италия, часто слышу себя, «дурака», но не грущу. Вспоминаю наши горячие споры у Румянцевской колонны и у львов, тех, что до сих пор не перестают катать чугунные шары у Невы. Ты, вероятно, тогда был прав, и признайся, сейчас бродя ночами по своему музею, где черепки битых сосудов (Греция-то у тебя хоть есть?) соседствуют с планками разбитых бандур и лютней, а картины висят рядом со стихами, подаренными городу бездарными поэтами, разве ты не чувствуешь еще раз, что нет разных искусств, а есть одно искусство, в котором сливаются живопись и археология, музыка и архитектура, поэзия и кино? Что можно написать историю, в которой бы обратная перспектива объяснялась изобретением пороха, а появление вальсов в Вене открытием русскими Антарктиды? И знаешь, мне порой начинает казаться, что это одни и те же люди бродили по свету, меняя мольберты на гусиные перья, а резцы на дирижерские палочки, то сооружали шпили над соборами, то заставляли автомобили удлиняться, приседать, почти касаясь брюхом асфальта и задирая багажники. В этом году поздно вскрылась Ладога, льдины плыли мимо набережных, неся на голубых спинах тополиный пух и отпечатки велосипедных шин...»

Перечитав письмо, Степан вытащил чистый лист, переставил на стол пишущую машинку «Эрика», которую держал в чехле на полу, и написал ответное письмо В Ленинград. Оно содержало, кроме сомнений по поводу загадочной картины с летящей по воздуху лошадью, просьбу покопаться в архивной пыли и, если можно, посоветовать, что делать с ней.

«Что касается истории искусств, то мысль эта давно стала расхожей, — зло заканчивал Степан письмо. — Не продают ли у вас, случайно, индийский сок «Манго»? Люблю с квасом».

Лизнув языком марку, он заклеил конверт, и в тот же день Марьюшка отнесла его на почту.

Второй звонок директора тоже был ночным и также застал Бронислава Адольфовича врасплох. Шаркая войлочными туфлями и потирая ладонью горло, которое разболелось после посещения вместе с Шурочкой вечернего кафе «Снежинка», заведующий сектором тоскливо вслушивался в непривычно повизгивающий и заглушаемый электрическими шорохами директорский голос.

«И что за мода звонить посреди ночи», — обреченно думал Згуриди, с трудом разбирая слова и машинально, лишь бы что-то сказать, поддакивая. И вдруг в трубке щелкнуло, голос директора стал ясен и разборчив.

— Я в третий раз спрашиваю, что нашел этот ваш... Иванов? Тот, что с перебитым носом. У него была почти неделя. Если только вы с ним ничего не нашли...

— Отчего же, — испуганно пробормотал Бронислав Адольфович. — Нашли... Нашел... Кое-что есть.

— Большая глубина? — уже спокойнее спросил директор.

— Не очень.

— Ну вот, это другой разговор. Так утром и доложу. Считайте — на время мы спасены. Приеду во вторник, сразу же вместе с этим кривоносым и чертежами ко мне в кабинет.

Трубка на том конце провода брякнулась о рычаг.