Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Чтобы дать представление о том, как были худы прилепские кобылы, добавлю, что в то время в Прилепах работал молодой художник, сын старика Френца, он приехал еще до Октябрьского переворота и хотел здесь написать свою программную картину. Сюжетом он избрал военный эпизод. На этюде была изображена внутренность избы без крыши и дверей, с разбитой и поваленной обстановкой; большая русская печь, около нее растянулись и спят казаки; в правом углу избы стоят три подседланные лошади, первая белой мести, вторая – вороной и третья – гнедой. Этюд был написан сильно, но не закончен. Особенно бросались в глаза эти три лошади, худые, с западинами у глаз, с ребрами наружу, торчащими мослаками – словом, типичные лошади с фронта, которым недолго осталось жить. Они могли сойти, особенно гнедая и вороная, за казачьих лошадей, но белая была явно рысистого происхождения. Френц писал лошадей с натуры. Белая – это Летунья, вороная – Ненависть, а гнедая – Жар-Птица. Три знаменитые матки Прилепского завода. Кто мог их узнать и кто мог подумать, что это были когда-то выставочные лошади?! Всякий, взглянув на них, сказал бы, что это не рысаки, а клячи, которым осталось жить дня три, и только опытный глаз знатока мог признать в формах белой кобылы что-то в отдаленном прошлом замечательное. Френц добросовестно запечатлел внешний вид этих кобыл, и потому этюд является историческим документом высокого значения. (Сейчас от находится в коннозаводском музее Тимирязевской академии.)

При первой возможности я перевел кобыл на бугры по берегу реки Упы, а потом на луга, куда табун прежде никогда не выпускался до съема сена, а тут пришлось пустить кобыл, как только сошла вода, попросохло и показалась первая трава. Это было необходимо еще и потому, что все равно крестьяне выпустили на луга своих лошадей. Кобылы пошли по всему Троицкому лугу – так назывался лучший по своей урожайности луг в имении, а носил он это название потому, что в очень давние времена тут, почти на берегу реки, стояла церковь во имя Святой Троицы и был расположен погост. Изредка, во время пахоты, здесь попадались человеческие кости. Не прошло и трех недель, как луг был стравлен и пришлось отказаться от всякой надежды получить с него сено.

Я всегда любил посещать табун, а когда был помоложе, иногда и по два раза в день. Навещал я ежедневно кобыл и на Троицком лугу. И вот однажды, придя туда, увидел, как двухлетний жеребчик крестьянина Чикина носится по табуну и гоняет кобыл. Я с негодованием смотрел на эту возмутительную картину, а табунщик как ни в чем не бывало спокойно сидел и курил. Я ускорил шаги, чтобы отогнать жеребца, и тут этот чалый жеребчишка подошел к Летунье, которую только накануне случили с Кронпринцем! Я закричал табунщику, но было поздно: жеребец Чикина сделал свое дело. Я был оскорблен в лучших своих чувствах, возмущен как коннозаводчик и потрясен как генеалог, но приходилось молчать, и я смолчал. Однако вечером я сам пошел к Чикину и просил его больше жеребчика в табун не пускать. К счастью, это был единственный жеребчик в селе, а Чикин был смирный и хороший человек, впоследствии мы были с ним в превосходных отношениях. Он обещал не пускать жеребца и слово свое сдержал, а Летунья, по счастью, осталась холоста. Больше она не жеребилась и через год или полтора была уничтожена.

Когда я возвращался от Чикина домой, грустный и расстроенный случаем с Летуньей (конечно, каждый охотник поймет и посочувствует мне), я услышал музыку, пение, веселые крики и смех ребятишек. Навстречу мне шли счастливые прилепцы: они «сняли» у меня сад и целой ватагой возвращались домой. Впереди со скрипкой в руках шел один из Лыковых, Самонины наигрывали на гармошках, девки с песнями плясали вокруг, сзади шли довольные бабы, а мальчишки стремглав носились взад и вперед. Эти счастливые люди, строители новой России, проплыли мимо меня, и девки, особенно задорно кивая головами и поводя плечами, выплясывали и покрикивали на ходу: крестьянство переживало медовый месяц революции.

В Прилепах ещё проживал Покаржевский. Здесь он писал свою программную картину, получил за нее звание и заграничную командировку, но наступивший Октябрь спутал все карты, разогнал академиков, закрыл саму Академию художеств, и о заграничной командировке теперь не могло быть и речи.[164] Художник приуныл да так и остался у меня, прожив года полтора. Это был неглупый человек, прирожденный дипломат по натуре. Вскоре я нашел для него блестящее занятие. Мне самому обращаться к представителям новой власти было не так-то приятно, да и их это ставило иногда в фальшивое положение. Так вот, мостом между мною и новыми властями стал Покаржевский. Он прекрасно справился с задачей, проявил гибкость и тонкость ума, завел знакомства среди властей и оказал в тот год неоценимые услуги мне и заводу.