Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

На другой день я принял участие в расширенном заседании комиссии. Председательствовал Буланже и притом очень хорошо. Я был удивлен, как он тонко обходил подводные камни и как затем блестяще резюмировал прения и предлагал резолюции. Сидевший рядом со мной Щепкин[175] наклонился ко мне и стал восторженно говорить о Буланже: «Вот, и не специалист в наших вопросах, а как ведет заседание!». Щепкин был умный и скупой на похвалы человек, тем значительнее в его устах были эти слова. Вместо Полочанского на заседании комиссии присутствовал его помощник, хитрый хохол, который отмалчивался, за всем наблюдал, с тем чтобы в тот же день донести своему начальнику обо всем, что делалось в комиссии.

Собрание было многолюдно, и здесь я впервые увидел специалистов и по рогатому скоту, и по овцеводству, и по свиноводству, и по птицеводству. В порядке срочности в первом же заседании, в котором я принимал участие, было прочитано несколько телеграмм: там-то и там-то гибнут такие-то знаменитые лошади, туда-то просят денег и указаний. Буланже принял решительные меры и командировал в эти места кооптированных членов комиссии с мандатами и деньгами. Вызванные по инициативе Буланже губернские животноводы получили от комиссии указания, какие заводы немедленно признать питомниками губернского значения. Это первое заседание произвело на меня самое отрадное впечатление, и я в душе поздравил себя, что мой «выдвиженец», выражаясь современным языком, так блестяще ведет дело.

В Москве среди охотников и наездников в тот же день прошел слух о том, что я приехал и уже работаю в комиссии. На ушко говорили, что Буланже – мой приятель. И вот вечером потянулись ко мне визитеры со всякого рода просьбами и советами. Чего только не приходилось выслушивать! Подавляющее большинство совершенно не понимало положения вещей и полагало, что дни большевиков сочтены. Те, кто стоял ко мне поближе, говорили это откровенно, другие намекали, а некоторые видели во мне чуть ли не комиссара и в душе готовы были меня разорвать, но это, однако, не мешало им сидеть у меня, пить чай и просить за себя. А просить было о чем. Бумажка о привлечении для работы в комиссии служила известной гарантией безопасности и легализировала положение. Мне следовало быть сугубо осторожным, и хотя я по натуре своей человек экспансивный, но тут был сдержан и скуп на слова. Впрочем, хорошим знакомым я откровенно говорил, что их установка на крушение власти неверна, и если уж они остались в России, следует работать с большевиками. Остальным, не вступая с ними в политические споры, я помогал, чем мог, и смело скажу, что никто не ушел от меня, что называется, с пустыми руками. Несмотря на это, многие были мною недовольны, ибо находили, что я мало для них сделал, и никто не учитывал, что все их просьбы исполнялись Буланже по моему совету.

Беспорядки и безобразия

Когда на ипподроме закрылись бега, владельцы ещё давали средства на содержание рысаков и персонала, потом отказались, некоторые уехали за границу или на Юг, и распорядителями этих лошадей остались наездники. Кто-то из них самоотверженно продолжал содержать лошадей, тратил свои последние гроши, потом стали потихоньку распродавать по лошадке, но выручка быстро съедалась остальной конюшней.[176] Всё это происходило на глазах Полочанского, а он, враг призовой конюшни и бегов, очевидно, только и ждал, когда все конюшни самоликвидируются. Я обратил на это внимание Буланже и доказал ему, что лошадей надлежит немедленно национализировать: наездники не удержат их в своих руках, распродадут, и лошади, необходимые для пополнения потрепанных заводов, погибнут, пропадут документы и затеряется происхождение лошадей. Буланже попросил меня председательствовать на собрании наездников.

Открыв собрание, я в двух словах объяснил наездникам, в чем дело. Ответом на мои слова явилось гробовое молчание. Лица были растерянные. Наездник, на руках которого была громадная конюшня Елисеева, поник головой и едва не разрыдался. Для многих, вероятно, именно в этот момент стало ясно, что наступает для них новая полоса, полная нужды и горя. Видя все, что отражали лица этих людей, и от всей души сочувствуя им, я напомнил, что и я был владельцем завода, что мой завод национализирован и пусть он лучше принадлежит государству, чем погибнет. По мере обмена мнениями лица прояснились, все успокоились, и мы разошлись, смело могу сказать, друзьями.