Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Буланже сказал обоим членам комиссии, что знает меня как одного из выдающихся рысистых коннозаводчиков, вполне доверяет мне и по всем вопросам рысистого коннозаводства будет совещаться со мною, равно как и возлагать на меня самые ответственные поручения. Нахимов нашел это естественным и выразил свое удовольствие, а Минеев весь насторожился, но промолчал.

Вечер я провел у Буланже. Беседа наша была не только интересна, но и содержательна. Елизавета Петровна разливала чай и угощала нас сладкими пирожками и бутербродами. Небольшой самовар шумел на столе, в комнате в живописном беспорядке были разбросаны домашние вещи, шторы были спущены, а во всем громадном здании царила мертвая тишина. Кроме комнат Буланже, наверху была занята только моя комната, да внизу жил курьер. Большое здание оживало лишь утром, когда наполнялось служащими, просителями и деловыми людьми. Жизнь здесь кипела и замирала только к четырем часам дня, но до восьми вчера все же кое-кто заходил то ко мне, то к Буланже.

В тот вечер Павел Александрович познакомил меня с положением вещей. Ежедневно собиралось пленарное заседание, в котором, помимо членов комиссии, участвовали представители Наркомзема, отдела животноводства, ветеринарного управления и ещё ряд специалистов. На этих заседаниях обсуждались те мероприятия, которые затем проводились, и, что самое главное, решались вопросы, каким стадам и каким заводам оказать срочную помощь, из каких неблагополучных мест провести эвакуацию, куда командировать членов комиссии, куда отправить деньги для голодающих животных.

Я сказал, что работа ведется верно, сделано много, и если дело пойдет таким темпом, за судьбы советского животноводства можно быть спокойным. Одновременно я выразил удивление, что в такой короткий срок удалось достигнуть таких плодотворных результатов. Буланже объяснил, что это стало возможным лишь потому, что его единодушно поддержали беспартийные специалисты, бывшие коннозаводчики и вообще животноводы, что это действительно фанатики, они работают не за страх, а за совесть, что с мест идут жалобы на незаконные действия властей, просьбы о деньгах и помощи.

Затем мы перешли к тем отношениям, что установились между отделом животноводства и нашей комиссией, а стало быть, между Полочанским и Буланже, который сказал: Полочанский – человек, не стесняющийся в средствах, скрытно занял враждебную позицию в отношении комиссии и всегда имеет в запасе отравленное слово или клевету. В создании комиссии Полочанский видит недоверие к себе; кроме того он опасается, что после завершения ударной работы и упразднения органа чрезвычайного Буланже назначат на его место. Открыто выступать он боится, но распускает всякие слухи: комиссия не что иное, как сборище «бывших», спасают своих лошадей, свои заводы и свои стада, а сами только и ждут падения советской власти. Я был очень встревожен этим сообщением, но Павел Александрович меня успокоил. Он чувствовал прочность своего положения, рассчитывая на мощную поддержку мадам Бонч-Бруевич. Однако я откровенно высказал ему, что он, человек великодушный, по природе нелживый, прямой, для борьбы с таким, как Полочанский, непригоден. «Знаете что, Яков Иванович, – возразил он, – если бы я захотел, завтра же Полочанского бы не было и на его место был назначен мой кандидат. Мне уж это предлагали, но я считаю, что это преждевременно. Я уберу Полочанского в нужный момент!». Тщетно уговаривал я Буланже, что это надо сделать завтра же, что нельзя позволить укрепляться такому врагу, что обстановка может измениться, влияние Буланже или его покровителей ослабеет, влияние Фофановой возрастет, положение дел у большевиков ухудшится, тогда Полочанский сможет не только остаться, но и ликвидировать Буланже. Все мои доводы, все мои просьбы остались гласом вопиющего в пустыне.

Долго в ту ночь я ворочался в постели, раздумывал и перебирал в уме все, что слышал и видел за день, и наконец, потеряв всякую надежду заснуть, зажег свет и решил что-нибудь почитать и тем успокоить нервы. Мне попались воспоминания Коптева. Я стал их читать и перенесся в совершенно другую эпоху, в иной мир, к иным людям и иным отношениям между людьми, когда я, будучи гимназистом, прочел его книгу. Как увлекательно писал Коптев и как мало он был оценен современниками, его сочинения – это настоящий эпос, который никогда не потеряет своего значения.