Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Вновь берусь за перо. Напомню: в ночь с 23 на 24 февраля 1928 года я был арестован. Сначала находился в тюрьме № 2, потом во внутренней на Лубянке и наконец в Бутырской. Оттуда в середине июня был препровожден в Тульскую тюрьму, где слушалось мое дело, окончившееся обвинительным приговором: «Три года тюрьмы со строгой изоляцией». Затем – тюрьмы Белева и Одоева.

Неожиданные встречи и мысли о коннозаводстве

В обстановке полной изолированности от света и нормальных людей, узнать что-либо, да еще о лошадях, можно немного, тем не менее, и в тюрьме я встретил некоторых лиц, рассказы которых о лошадях записывал на клочках бумаги и переносил в тетради, чтобы не забыть и воспользоваться ими, если мне суждено когда-либо дописать мои воспоминания по коннозаводству. За это время память моя сильно ослабела, и я продолжал делать беглые заметки, наносить на страницы этих тетрадок мысли о коннозаводстве, сведения о лошадях, которые сохранились у меня в памяти и которые могут представлять общий интерес.

…Кабала была замечательной кобылой выставочных форм (золотая медаль), большого класса и прекрасного происхождения, поэтому представляется крайне важным закрепить ее имя. Всякий сознательный коннозаводчик должен стремиться к тому, чтобы создавать таких кобыл, которые происходили бы из выдающихся женских семейств, только тогда успех завода – настоящий, а не случайный – обеспечен. Тем важнее провести работу и создать кобыл, у которых имя родоначальницы семьи было бы закрепленным.

Цементный пол, большая каменная лестница, грандиозных размеров помещение – вот что прежде всего мне бросилось в глаза, когда я переступил порог Бутырской тюрьмы. Здесь во всем были иные масштабы. Чувствовалось, что эта тюрьма рассчитана не на сотни, а на тысячи человек (как я узнал позднее, когда я туда поступил, там содержалось свыше четырех тысяч заключенных). Нас провели в длинное, большое помещение со сводами, которое раньше служило буфетом. Об этом нетрудно было догадаться, так как в передней части помещения была буфетная стойка, а за ней – полки и шкафы. По бокам стояли простые скамьи. Здесь происходил прием арестованных.

Ждать нам пришлось довольно долго. У закрытых дверей все время стоял часовой и несколько надзирателей. Наконец пришел еще сравнительно молодой человек в военной форме – здесь все носят военную форму, так как это тюрьма ОГПУ. У молодого человека в руках была объемистая папка и карандаш, он прошел за стойку и начал вызывать привезенных по списку. Каждый вызванный подходил к стойке и собственноручно заполнял анкету, а затем подписывал ее. Очередь дошла и до меня. Я подошел и стал писать. В пункте о прежнем служебном положении я написал: «Директор музея». Военный покачал головой и сказал: «Кого только не видят стены этой тюрьмы: и директоров, и писателей, и музыкантов!».

…Порода Лихой Любы, матери Лоэнгрина, меня не вполне удовлетворяла, но, принимая во внимание, что от этой лошади был такой высококлассный сын, как Леший, с ней можно было смириться.

Процедура заполнения анкет продолжалась часа полтора. Когда все это было закончено, нас разбили по отделениям, пришли два старших надзирателя и нас под конвоем стали разводить по отделениям. В каждой группе было десять—двенадцать человек. До меня очередь дошла в конце, и в моей группе оказалось всего шесть-семь человек. Нас вели по довольно низким и сводчатым коридорам, по лестницам, мимо закрытых помещений. Когда мы пришли в свой корпус, я попал на нижний этаж, а остальных повели наверх. В громадном, очень широком коридоре с цементным полом, по одной стороне шел ряд больших окон, а по другой находились камеры. Здесь было чисто и воздух был хороший. Не помню номера камеры, в которую я тогда попал, но знаю, что это была вторая камера от входных дверей.

Дежурный принял меня, прочитал сопроводительную записку, вынул связку ключей и открыл дверь. «Примите, на прибыль!», – сказал он, и дверь за мной тотчас же захлопнулась, а ключ с треском дважды повернулся в замке.