Лоскутное одеяло

Кстати, у него своих проблем хватает. Тяжело ему. Воевать человек привык, и не просто так, а за правду. За правду и умирать не страшно. А на гражданке для военного человека, да еще при «незалежности», жизнь – одно издевательство. Однажды от него в очередной раз жена ушла. Ни денег, ни работы не было, и решил он, наконец, освободить от себя самого свое место под солнцем.

Пришел домой, взял штык-нож, отвел руку (по-серьезному, не для шутки). Вдруг – звонок. Опустил руку, взял трубку. А это – Иннокентий, бывший хиппи по кличке Дизель. У этого красавчика был редкий дар приходить или звонить людям тогда, когда они стоят на краю крыши или уже взвели курок.

– Дядь Вов, ты?

– Ну?

– Как дела?

– Нормально.

И Дизель начал, по традиции, нести всякую околесицу. Там были и анекдоты, и новости рок-музыки, и цитаты из святых отцов… Владимир Иванович Дизеля любил. Они с его отцом служили вместе. Потому он минут пять слушал, нахмурившись и опустив зажатый в кулаке штык-нож. Минут через десять просветлел лицом, а через полчаса, отбросив холодное оружие, хохотал, как ребенок, над всякой чушью, которую рассказывал Иннокентий.

Вот и я говорю: нужно чаще звонить друг другу. Кто знает, может спасешь друга от непоправимого шага.

Меня и самого Дизель молиться учил. Он в советские годы лазил с хипами по всей необъятной Родине и пришел к тому, что Бог есть.

«Однажды, – говорит, – идем по трассе Москва-Минск. Ни еды, ни денег. Смеркается. Ночевать придется на обочине, а уже сентябрь. И я начал молиться: “Господи, если Ты есть – дай поесть”. Стих получился. Я иду и про себя этот стих бубню: “Если Ты есть – дай поесть”. Минут через пять проезжает мимо нас грузовик, и падает перед нашим носом с его борта ящик персиков. Мы обрадовались, наелись, а я понял, что это ответ на мою молитву, и вскоре крестился».

Дизель был редкий комик. Книг прочитал – тысячу. Слушать его было одно удовольствие. Сколько людей через него крестилось, повенчалось, причастилось – одному Богу известно.

А вырос он в бандитском районе и в соответствующей семье. Его все старые жулики в городе знали и называли «малый». Как-то раз идем с ним по улице и спорим, чьи фильмы круче – Феллини или Антониони. Вдруг нам перегораживают дорогу двое, лет за сорок. Глаза такие, что лучше не смотреть. Я уже кумекаю, куда убегать, а Дизель говорит: «О! Привет, Штык. Привет, Веталь». Они его спросили о чем-то, потрепали по плечу, и мы пошли. Дизель опять стал Феллини расхваливать, а я никак не мог поймать нить прервавшегося разговора.

Культура была вообще отдельной темой. Был у нас в городе какой-то Дом культуры, то ли работников легкой промышленности, то ли еще кого. И там регулярно при полупустом зале крутили «Джинджер и Фред», «Андрея Рублева», «И корабль плывет». Советская власть была крепка и монолитна, но дыры в ней были, пусть и небольшие. Дыры в советском монолите были драгоценнее, чем дыры в швейцарском сыре, и мы устраивали в них ниши. Там можно было спорить, грустить, думать и обмениваться мыслями.

У нас было хорошее детство и красивая юность. Это мы сами в юности были некрасивы, а юность была прекрасна. Без ночных клубов и наркотиков нам было весело. Мы умели и подраться, и выпить, и над книжкой поспорить. Мы хорошо, высоко думали о девушках. Каждый из нас, друзей, чему-то учил остальных. Благодаря Витьке я бегал по утрам. Благодаря Сашке стал слушать Баха.

Наверное, потому, что мы хорошо думали о людях, с тех пор и доныне нам попадаются хорошие люди. Хорошие врачи принимали роды у наших жен. Хорошие друзья звонили нам в то время, когда мы бились головой о стенку, или давали денег, когда нас сжимали долги.

Мы не чувствуем себя не то что старыми, но даже взрослыми. Душа не хочет стареть вместе с телом. Но молодежь уже поддавливает нас, а мы ропщем на нее, как когда-то роптали на нас наши взрослые.

Мы всегда понимали, что просто так жить нельзя. Нужно оправдать свою жизнь: сдать кровь, посадить дерево, защитить слабого… Нет, конечно, мы не святые. Но все-таки…

Как вкусен хлеб