Лоскутное одеяло

Живы и Его участники. Мы служили однажды в память одного из святых, и один священник сказал: «Как интересно: святой (имя рек) вроде бы мертв, но на самом деле жив и собрал нас на молитву. А мы – вроде бы живы, но, скорее всего, мертвы и пришли сюда, чтоб ожить и обновиться». Он мучительно прав, этот добрый анонимный батюшка.

Вечная смерть понятна человеку как черта собственного лица, и противна, как змея, залезшая под одеяло. Живет по истине Христос. Живет без греха, без угрызений совести, без страха перед будущим. А человек может быть мертвым, не умирая, и это жуткое состояние нужно почувствовать, чтоб его испугаться.

Где вы, атеисты? Где вы, примитивные и невнимательные мыслители? Опять на моих устах ваши легковесные имена.

Как вы беспросветно глупы. Вы, те, кто думал, что смерть – синоним исчезновения. Это легко и не страшно – умереть и не существовать.

Гораздо страшнее умереть, но не исчезнуть. Умереть, но продолжить существование в такой же, как ты, неживой действительности.

Ад – это область, населенная неумирающими мертвецами. Они не могут исчезнуть и не умеют жить. То есть не умеют любить, благодарить, молиться, каяться, смиряться.

Смотрю внутрь и закусываю губу от резкой боли. Смотрю вокруг и зажмуриваюсь. Нужен ли еще какой-нибудь ад, кроме существующего ада?

Если мир – это кладбище движущихся мертвецов, то чтобы жить, нужно умереть для мира.

Смерть для мира – это монашество. «Если Христос в вас, то тело мертво для греха, а дух жив для Господа». «Помышляйте себе мертвыми быти греху, живыми же о Христе Иисусе, Господе нашем».

Давайте станем под прицел, под хищные дула честных и беспощадных вопросов. Нам придется признать, что самое красивое и правильное в жизни – это монашество.

Я люблю его всей душой, это предстояние Богу один на один, это презрение к суете и беспощадность к собственной «многострастной плоти». Я люблю это, понимаю, чувствую, но совершенно к этому не способен. Ведь можно же любить и понимать, к примеру, музыку или живопись, но не уметь играть ни на одном инструменте и не быть способным нарисовать даже яблоко, надрезанное и лежащее на подоконнике.

И куда теперь, с чувством и пониманием, но без воли к действию и без силы к борьбе? Куда, спрошу я вас, теперь идти человеку, не хотящему жить «так» и не умеющему жить «иначе»?

Его жизнь должна превратиться в непрестанный, не слышный для уха внутренний крик. Бесполезно звать маму и глупо кричать:«ой-ей-ей!» Нужно звать Того, Кто слышит звуки, не нарушающие тишину.

Иисусе, Пастырю мой, взыщи мене. Иисусе, Спасе мой, спаси мене. Иисусе, желание мое… Иисусе, надеждо моя… Иисусе-Иисусе… Иисусе…

Я так рад, что Ты есть, и рад, что Ты жив. Что Ты был мертв и воскрес, и теперь жив во веки. В мире так много стен, и о любую из них можно было бы во время тоски и отчаяния разбить голову, если бы не священный запах Твоего имени. В мире так много причин и условий для того, чтобы сгореть, утонуть, потеряться, исчезнуть. Разве я дожил бы до сего дня, если бы Ты не спасал меня многочастно и многообразно?

Разве я писал бы сейчас эти слова на этой бумаге, если бы Ты не разрешил мне этого?

Обними меня, прошу Тебя, обними и не отпускай. Ты же видишь: я похож на больного, который срывает повязки и отказывается от процедур. Ты же видишь, что я, как безумный, говорю одно, делаю другое, а думаю третье. И мне не нравится это.

Если бы мне это нравилось, Ты стал бы моим врагом. Твои слова, Твой лик, Твое присутствие стали бы для меня нестерпимы.

Но, напротив, знаю и исповедую, что жизнь – это Ты, а человек без Тебя – живой труп. Ты живешь, а мы умираем. Я и грешу потому, что грехи исходят от меня так же естественно, как исходит смрад от разлагающегося трупа. Но худшее падение – это полюбить свое падение, согласиться с ним и придумать ему оправдание. Этого во мне пока еще нет. Покуда живет «пока», покуда я не изолгался окончательно, сжалься надо мной и сделай со мною что-нибудь.

Ведь Ты же доктор, умеющий вылечить даже от смерти. Я не теряю надежды. И совесть во мне жива. Слеза, упавшая на бумагу, тому доказательством.

Снег за окнами

Снег за окнами. Если в доме тепло и тихо, то нет ничего лучше, чем смотреть на плавно опускающиеся за окном хлопья. Можно мечтать и фантазировать о том, как где-то высоко над землей кто-то из небожителей выбивает пуховую перину. Пух разлетается в стороны и затем плавно опускается на землю. В этом белом холодном пухе – радость для детворы, тепло для застывшей земли и напоминание об одном очень важном стихе из древней Книги.

Человек сидит у окна, разрисованного морозным узором. Рядом на столе стоит стакан горячего чая в старинном подстаканнике и лежит раскрытая книга. Человек думает о том, что в детстве он любил делать в морозном узоре окошки. Нужно было подышать на стекло или приложиться к нему на минутку кончиком носа. И тогда вид за окном становился интересней. Как будто смотришь в волшебный мир через замочную скважину.