Лот праведный. Лабиринт

На пороге Храма они ненадолго останавливались под высоким портиком с колонами из белого песчаника – и один из жрецов читал вполголоса быструю молитву. Потом был мучительный подъем на третий ярус – семьдесят пять высоких ступеней. Наконец они входили в «небесную комнату» – большой зал, где по углам стояли каменные изваяния баранов и гусей,⁷⁷ а стены были выкрашены синей краской, и фараон спешил усесться на широкую лавку. Отдышавшись, он делал знак, и его начинали раздевать, пока он не оказывался лишь в одном коротком нижнем схенти. Вся процедура проходила в полном молчании из уважения к молчанию фараона, первые слова которого должны были быть обращены к Амону – своему божественному предку, могучему покровителю и мудрому наставнику. В словах и не было нужды – каждый из участников ритуала знал, что и когда ему необходимо делать. Как только все было готово, один из жрецов приоткрывал небольшую дверь в тайную комнату – ровно настолько, чтобы в нее мог протиснуться несу-бити, держа в одной руке небольшой поднос с приношениями и зажженной свечей, а в другой котомку с необходимой утварью: баночки с умащениями, полотенца, сосуд с маслом и небольшую метелку.

В комнате стояла темнота. Фараон привычным движением ставил поднос на столик, стоявший справа от двери, брал свечу и обходил круглую комнату, зажигая масляные светильники, пока небольшое пространство не наполнялась дрожащим багряным светом. Оглядевшись внимательно, он начинал наводить порядок: доливал масло в чаши светильников, сметал со стен паутину, если обнаруживал, и подметал, покряхтывая и держась свободной рукой за поясницу, пол, в который раз подумав про себя, что надо бы сказать, чтобы метелке приделали ручку подлиннее. В этой комнате он был не грозным повелителем своей державы и живым богом своего народа, а всего лишь слугой повелителя небесного, избранным и приближенным из сотен тысяч других детей Амона.

Закончив уборку, он подходил к широкой тумбе из цельного куска желтого отполированного кварцита, убирал с нее вчерашнее блюдо с подношениями и протирал тумбу полотенцем, пропитанным благовонным маслом. Отходил к столу, вытирал насухо руки и снова подходил к тумбе, чтобы после короткой восславляющей молитвы испросить смиренно прощение у своего Хозяина за то, что осмеливается нарушить его покой. Закончив, он трижды кланялся и с осторожным благоговением снимал покрывало с идола.

Взгляды их встречались. Хозяин смотрел с кротким укором, словно вопрошая – зачем слуга будит его так рано? Фараон смущенно опускал голову и начинал без особого вдохновения бубнить длинную молитву.

Он не смотрел на Хозяина, как бывало раньше, пытаясь уловить в малейшем движении его золотого лица скупые намеки расположения или недовольства. Он даже не особо вдумывался в значение слов вызубренной за долгие годы молитвы. Слова сливались в одно длинное, как река, слово. Но он не плыл по этой реке, ловко управляя веслом. Он словно стоял на берегу, отрешенно наблюдая за своим призрачным отражением, и мысли его были далеко – сразу в нескольких местах. Они были ему неподвластны, они устремлялись туда, куда влекло их беспокойство его Ба. Он не хотел этого, он даже немного этого стыдился, но не мог не думать о предстоящих делах – тех, что не терпят отсрочки, и тех, что еще только намечены. О сыне, которого пора приобщать к тяжкой обязанности правителя, хотя он к этому не готов и, возможно, никогда не будет готов. О любимой дочери – слишком, не по-девичьи, своенравной. О другой, старшей, чей брак, суливший Дому надежную поддержку в будущем, оборвался так печально. И о себе – своей непомерной усталости от всех этих нескончаемых забот обо всем и обо всех, подтачивающих незаметно и бесповоротно его здоровье и почти уже сломивших его некогда непреклонную волю властвовать.