Лотерея

Она была все той же прежней Грацией, и это удивляло меня ничуть не меньше, чем само ее здесь появление; я направился к ней, ничего не думая, а только замечая. Был неловкий момент, когда мы стояли у ее машины, оцепенело глядя друг на друга, но затем оцепенение прошло, и мы обнялись. Мы не целовались, а только прижимались лицами; щеки у нее были холодные, а шуба совсем мокрая. На меня накатило счастливое облегчение, я был рад, что с ней ничего не случилось, и ликовал, что мы снова вместе. Я обнимал ее и обнимал, не в силах выпустить из рук нежданную реальность ее хрупкого тела, и вскоре так вышло, что мы оба с ней плакали. Прежде такого не случалось, я никогда не плакал из-за Грации, и она из-за меня – тоже. В Лондоне мы щеголяли своей искушенностью, что бы оно, это слово, ни значило, хотя в конце, еще за месяцы до того, как мы расстались, в нас наметилась некая напряженность, бывшая, как я теперь понимаю, внешним проявлением загнанных вглубь эмоций. Взаимная холодность вошла у нас в привычку, стала само собой разумеющейся. Мы слишком уж долго знали друг друга, чтобы менять стиль своего поведения.

И тут вдруг пришло осознание, что той Сери, через которую я пытался понять Грацию, никогда не существовало. Грация, обнимавшая меня так же крепко, как я обнимал ее, не поддавалась определению. Грация была Грацией: смешная, сладко пахнущая, непредсказуемая и изменчивая, как погода. Я мог определить Грацию только через свое пребывание с ней, так что фактически через нее я определял самого себя. Я обнял ее еще крепче, прижимаясь губами к белой шее, пробуя ее на вкус. Когда она подняла руки, чтобы обнять меня, шуба распахнулась, и теперь я ощущал сквозь блузу и юбку ее хрупкое тело; на ней была та же самая одежда, что и в тот последний раз в конце прошлой зимы.

Прошло сколько-то времени, и я разжал объятия и немного отодвинулся, но продолжал держать ее за руки. Грация стояла, глядя в мокрую землю, а затем высвободила свои руки и высморкалась в бумажный носовой платок. После этого ей понадобился новый платок, она достала из машины сумочку и хлопнула дверцей. Я снова обнял ее, только на этот раз легко, почти не прижимая к себе. Она чмокнула меня в губы, и мы рассмеялись.

– Откуда ты взялась? – спросил я. – Я уж и не думал увидеть тебя снова.

– Я тоже не думала тебя увидеть. И долго не хотела.

– А где ты жила?

– Съехалась с одной подружкой. – На какое-то мгновение ее глаза метнулись в сторону. – А как насчет тебя?

– Какое-то время я жил в деревне. Хотел разобраться в себе и в жизни. Ну а потом переехал к Фелисити.

– Я знаю. Она мне говорила.

– Так, значит, поэтому?..

– Да, – кивнула Грация, взглянув на Джеймсов «Вольво». – Фелисити сказала мне, что вы все будете здесь. Мне хотелось тебя увидеть.

Все стало ясно: нашу встречу организовала Фелисити. После того уикенда, когда я привозил Грацию в Шеффилд, Фелисити буквально из кожи вон лезла, чтобы с ней подружиться. Однако они так и не стали подругами в обычном смысле этого слова. Дружелюбие Фелисити было не то чтобы показным, но вполне обдуманным, значимым. Сестрица видела в Грации жертву моих недостатков; помогая Грации, она выражала мне свое неодобрение, а заодно демонстрировала и нечто более общее – свое высокое чувство ответственности и женскую солидарность. Было весьма показательно, что Фелисити не подстроила нам встречу в Гринуэй-Парке. Можно сказать с почти полной уверенностью, что она презирала Грацию, презирала и сама о том не подозревая. Грация была для нее чем-то вроде раненой птицы, существом, которому нужно помочь – привязать к лапе щепку, налить молока в блюдечко. Ну как же не побеспокоиться о бедненькой птичке, если ранил ее твой родной, никудышный брат?

Мы пошли в поселок, держась за руки и тесно прижимаясь плечами, не обращая внимания на холод и ветер. Я внутренне ожил, ощутил, что делаю новый шаг вперед. Я не ощущал ничего подобного с того, пожалуй, момента, как узнал о смерти отца. Слишком уж долго я был одержим своим прошлым, слишком уж я увлекался самим собой. А теперь вдруг все, что во мне назревало, нашло себе выход: вернулась Грация, часть моего прошлого.

Мы шли по главной улице поселка, узкой и извилистой, зажатой между серыми домами. Проезжавшие мимо машины обдавали нас невесомой водяной пылью.

– А можно найти здесь где-нибудь кофе? – спросила Грация.

Она литрами пила дешевый растворимый кофе, очень жидкий и с уймой сахара. Я сжал ее руку, вспомнив наш давний идиотский спор.

Кафе мы обнаружили на крошечной боковой улочке, это была веранда самого обычного дома, приспособленная для коммерческих нужд при помощи большого зеркального стекла и нескольких столиков с металлическими столешницами; точно по центру каждого столика стояла маленькая стеклянная пепельница. В кафе не было ни души, и я начал было думать, что оно не работает, но минуты через две после того, как мы сели за столик, к нам подошла женщина в синем бумазейном комбинезоне и с блокнотом в руках. Кроме кофе Грация заказала два яйца-пашот, пояснив, что сидела за рулем с половины восьмого.