Лотос, рожденный в грязи

– Бредит она, а не шутит, – буркнул Кущин. – Что я теперь теще говорить буду? Обещал ведь, что никогда больше с ней ничего не случится. У меня, Макар, знаешь, какая теща? Во! – он поднял вверх большой палец. – Мировая тетка. Мужа потеряла, он тоже полицейским был, Тинку едва выходила после ранения, а теперь вот снова… И это я виноват. Надо было этому Семену сразу шею свернуть, он мне еще в деревне не понравился.

– Ну, сейчас-то что… вон лежит уже в мешке, отдыхает, – вздохнул Макар, кивнув в ту сторону, где полицейские начали упаковывать в мешки останки женских тел и долговязого Семена. – Ифантьева жалко, так надеялся…

– Тинка предупреждала, что он может дочь не найти или не вернуть, но что вот так будет… – вздохнул Добрыня. – У меня в карьере впервые массовое самоубийство.

– Да у меня тоже, – признался Нарышкин. – Чтоб я еще раз взялся за дело, где хоть какой-то намек на религию или секту, – да ни за что.

– Тебя не спросят.

В это время Кущин заметил, как вдоль длинного сарая, где хранились лодки, крадется тень, и насторожился:

– Погоди-ка… – и быстрым рывком, так, что Нарышкин даже не успел сориентироваться, оказался у сарая, изо всех сил прижав телом к стене невысокую сгорбленную женщину в длинной юбке, черной стеганой телогрейке и платке, повязанном так, что видны были только глаза.

Женщина охнула и заскулила:

– Пустиии…

– Ты кто? – прошипел Добрыня, перехватывая ее рукой за ворот телогрейки.

– Дарья я… Дарья Устинова… живу тут… пойдем со мной.

– Куда?

Но женщина только лопотала «пойдем-пойдем» и пыталась вырваться из его руки, и Кущин сдался:

– Ладно, веди. Но гляди, бабка, если что, шею сверну.

– Какая я бабка тебе? – буркнула женщина. – Мне тридцать пятый год пошел…

Добрыня еле проморгался – женщина выглядела такой пожившей, уставшей и изможденной, что действительно казалась старухой.

– Ты куда меня тащишь, Дарья?

– Помощь нужна. Лекарств нет у меня никаких, а девка помирает… и сказать никому нельзя, я с зимы ее в погребе прячу, чтоб никто в деревне не видел…

– Какая девка? – не понял Кущин, оказавшись перед воротами добротного дома с закрытыми наглухо ставнями.

– Идем, поглядишь, – продолжала Дарья. – Да заберите ее от греха, помрет еще, не хочу виновной быть…

Они пересекли двор, вошли в большой сарай, и Дарья спросила:

– Посветить есть чем?

Кущин вынул фонарик, включил, и узкий луч света начал выхватывать то большие бочки, то стеклянные бутыли, полные какой-то жидкости, то развешанные под крышей десятки березовых веников.

– Сюда свети, в угол, – велела женщина, наклоняясь и разметая рукой набросанное на полу сено.

В луче света Вовчик увидел ручку, за которую Дарья потянула и сдвинула в сторону тяжелую, замшелую кое-где крышку, открывая отверстие-лаз.

– Я спущусь, а ты за мной, – велела она, опуская ногу вниз и нащупывая ступеньку лестницы.

Кущин направил луч фонаря вниз, но ничего не мог рассмотреть в темном погребе.

Снизу раздался голос спустившейся Дарьи:

– Иди сюда…

Зажав фонарик в зубах, Вовчик с трудом нашел ступеньку и начал спускаться. К счастью, было невысоко, а погреб позволял выпрямиться во весь рост. Осветив небольшое помещение, обшитое по стенам досками, Кущин увидел старую раскладушку – такие были в его детстве, остались еще от деда с бабушкой, заядлых туристов, объездивших всю страну на своем «Москвиче». На раскладушке кто-то лежал, укрытый до подбородка сшитым из разноцветных лоскутов одеялом. В погребе было относительно сухо, хотя все равно пахло подвалом и еще чем-то неприятным, какой-то травой.

– Вот, – ткнув пальцем в сторону раскладушки, сказала Дарья, – забирай ее, сил моих нет больше… С зимы маюсь, трясусь как банный лист – а ну как найдут да меня же накажут? А она заболела с месяц как, лежит вон чуть живая… Помрет – скажут, я уморила… а я ее из леса на себе волокла сколько километров…

– Погоди ты, не трещи, – поморщился Добрыня, которому никак не удавалось из этого словесного потока вычленить хоть что-то ценное. – Кто это?

– Да девка это, не видишь? С дальних скитов сбежала зимой еще, ума не приложу, как решилась… Я ее почти бездыханную нашла, в снегу. Собака моя, Сторожок, наткнулся да залаял… А я в лес за зайцами ходила. Да заплутала немного… думала, что Сторожок зайца поднял, кинулась, а там девка эта. Она в сознании еще была, все просила – не отдавайте меня, тетенька, не отдавайте… а потом умолкла. Я ее на лыжи положила и поволокла… Хорошо, собака у меня обучена в упряжке ходить, зимой-то в лес иной раз не проберешься, а то хворост нужен, то дрова… вот я его в лыжи эти запрягла, сама толкаю, а он тянет… так и вышли. Спрятала я ее в погребе, чтоб никто в деревне не знал, а не то враз бы донесли… тут кругом шпионы, Семка с Гришкой только чего стоят, сволочи…

– Погоди, – перебил Добрыня, мотая головой. – Это что же – с зимы она тут живет, в подвале?

– Ну! Пока ходить могла, так я ее ночью во двор выпускала, а так – по сараю погуляет, и обратно. Боялась, что увидит кто, – повторила Дарья, откидывая одеяло и поворачиваясь к Вовчику. – Все, забирай теперь, нет сил больше… да и помрет…