Loving Longest 2 (СИ)

— Понимаешь, Фингон, — ответила она тихо, — мы, Валар и те майар, что обитали в Амане — все тогда вели себя, как дети. Нам было просто очень интересно то, что происходит у вас в семье. Я не поняла, что случилось с Мириэль, но всё это было очень странно. Любопытно. Я обсуждала это с Румилем и с другими старшими эльфами, в том числе с Имином и Иминэ, первыми ваниар, которые до сих пор живут в Амане. Румиль считал, что твой отец — Финарфин тогда ещё не родился — должен быть… ну я не знаю, как сказать, чтобы это не прозвучало обидно — что он должен быть неполноценным. Что у Финвэ не хватит сил, чтобы зачать дитя от ещё одной женщины. Мы думали, что с ним делать. Манвэ вообще задавался вопросом, следует ли считать его разумным существом.

— Не может быть, — растерянный Фингон присел рядом с ними. — Ведь отец такой… я не знаю, он такой сильный, красивый; он ведь на самом деле умный, просто очень скромный и не хочет хвалиться, и часто молчит, когда мог бы что-то сказать. Он…

— Я знаю, Фингон, — ответила она. — Теперь я знаю. Мы боялись, что он будет завидовать брату, что попытается ему повредить. Боялись, что Феанор погибнет… как это случилось и с нашим братом Макаром.

— Значит, Карнистир был прав, — сказал Фингон. — Вы подозревали моего отца в злых намерениях потому, что для вас это было уже знакомо.

— Я решила поговорить с ним. Притвориться одной из нолдор. Узнать, что он чувствует на самом деле по отношению к брату. Твой отец, конечно, быстро догадался, что я не квенди, но решил, что я — одна из майар Аулэ, друзей Феанора. Я пришла к нему, и… Понимаешь, Фингон, он оказался самым добрым, самым чистым существом из всех, кого я знала. И эльфов, и айнур. Мне хотелось говорить с ним всё больше и больше. Я с трудом ушла в тот вечер, когда его позвали в дом. Я пришла на следующий день и проговорила с ним до вечера. Он рассказал мне о себе всё. Рассказывал, как он обижен на Финвэ за то, что тот не говорил ему, что у него есть брат. Я поняла, что он чувствует, что к нему относятся, как к какому-то… недоделанному, и очень страдает от этого. И потом я осознала, что мне не следует больше его видеть. Я поняла, что люблю его, Финьо. Я впервые поняла, что это такое. Манвэ был мне другом, у нас всё было общее, мысли, чувства, всё, но я полюбила Ноло. И я продолжала любить его всё это время.

— Мне трудно будет к этому привыкнуть, — сказал Фингон.

Он встал — встал с трудом, у него не было с собой трости: Фингон всё-таки ухитрился тайком оставить её там, на тропе, за дубом — хотел попробовать походить без неё.

Она, заботливо положив голову Финголфина на свой платок, тоже встала.

— Прости меня, Финдекано, — снова сказала она. — Мне нечем искупить свою вину перед тобой и твоими братьями и сестрой. Разве что… Ты знаешь, Майрон попросил твоего отца, чтобы через полгода он снял с твоей ноги штифты, и сказал, что решётку на голове можно убрать уже сейчас. Но думаю, можно обойтись без этого.

Она обняла его.

Он хотел было воскликнуть — «нет, не надо!» — но не успел.

Послышался страшный, чудовищный звон, звон, который разнёсся по всему Средиземью, а может быть, был слышен и в Амане.

От боли Фингон на мгновение перестал существовать; он умер бы, если бы это длилось больше, чем доля мгновения, но это действительно было лишь мгновение. Он почувствовал в это мгновение, как треснули кости её рук, почувствовал щекой, как на мгновение исказилось лицо.

Варда отпустила его и осторожно сняла с его головы серебряную решётку-шапочку, потом нагнулась и сняла штифты, удерживавшие его ногу. Было почти не больно.

Фингон ощупал себя, провёл рукой по волосам, которые — хотя и по-прежнему короткие — сейчас показались ему уже снова тугими и густыми.

И тут вдруг он покраснел, взглянул на неё и сбивчиво спросил:

— Когда родился мой сын, Майрон изменил моё тело… потом я стал прежним, до того, как меня искалечили, а сейчас — сейчас я, кажется, такой, каким меня сделал Майрон. Когда у меня родился сын. Я не то чтобы… — Он смутился и замолчал и с удивлением увидел, что она тоже смущена.

— Awākyar-ā, Spindekāno (извини, Финдекано), — выговорила она. От растерянности она перешла на праэльфийский язык, который, конечно, был ему понятен. — Просто мне так было удобнее…

Он ничего не сказал, но подумал:

«Почему же так удобнее? Что она хочет сказать? Я сама такая? Или: мы все такие?» — но вслух этого, конечно, не произнёс.

— Ну ладно, беги домой, дитя, — сказала она, — отец навестит тебя, когда проснётся и придёт в себя.

И он действительно побежал, он бежал изо всех сил, пока не добежал до дома, не увидел недоумевающего и испуганного Майтимо, который только что нашёл оставленную им трость и собирался бежать за ним, не подхватил его, такого высокого, большого и тяжёлого, и не поднял в воздух, и не закружил. А Майтимо не отрывал взгляда от его лица, которое снова стало совсем прежним, совсем родным и милым.

— Ах, Майтимо! — воскликнул он. — Ах, Майтимо!

И ничего больше сказать так и не смог.

Awākyar-ā, на мой взгляд, должно быть праформой квенийской основы avatyar- «прощать».