Ловкачи

— Не он ко мне ездил, а я был у него в минуту получения депеши. Он даже хотел к вам, но тогда уж не попал бы на курьерский поезд…

В глубокой скорби поникла она головой, но почему-то все это казалось ей игрою, шуткою, если не обманом. Она спросила:

— Где же это больной дядя? Никогда ранее он мне ни о каком дяде не упоминал…

— Его дядя в Варшаве…

— В Варшаве? — переспросила она. — Так он уехал в Варшаву… Да только проехать туда и обратно нужно четверо суток.

— Самое большое через неделю он будет обратно, — попробовал Огрызков утешить ее добрым, мягким тоном.

— Через неделю! — повторила она с такою грустью, что ему стало ее неимоверно жаль.

Он позволил себе придвинуться к ней несколько ближе и, понизив голос, вкрадчиво, но ласково, как говорят с малыми детьми, которых хочется успокоить, сказал ей:

— Ради Бога, Зинаида Николаевна, не тревожьтесь и не огорчайтесь даже. Неделя быстро промчится…

— Где быстро? — перебила она его. — В ожидании…

— Вы каждый день, еще сегодня же ночью с пути, будете получать от него известия, сперва телеграммы, потом письма…

— Письма?! — воскликнула она почти с негодованием. — Да разве вы не знаете, сколько времени нужно, чтобы ко мне дошло оттуда его первое письмо?

— А может быть, он и сам, приехав на место, убедится, что можно обойтись без него, и сейчас же вернется. Разве ему-то легко было отсюда уезжать? Прочтите, вот что он вам пишет.

— Давайте, давайте скорее!

Нервною рукою разорвала она конверт и развернула кругом исписанный лист почтовой бумаги. Оттуда выскользнули две сторублевые. Ничего не понимая, она только успела проговорить:

— Это что такое?

Огрызков попробовал было ей пояснить, но она не слушала, а жадно читала, и глаза ее наполнились слезами.

Он смотрел, как одна из них, переполнив веки, сорвалась жемчужинкою и скатилась по щеке… Но она продолжала читать и прочла все до конца. Тогда только поднесла она платок к глазам и сказала:

— Зачем это все?

Огрызков не совсем ясно понял, в чем дело и о чем она говорила. Из вежливости он счел долгом сказать:

— Мне и его-то было ужасно жалко. Уехать в такую минуту, оторваться от всего сердцу дорогого…

— Да зачем, зачем все в жизни так устроено, — повторила она более ясно и определенно свою мысль, — что едва человек приближается к счастью, к радости, оно с насмешливою улыбкою отходит от него?

— Не жалуйтесь, Зинаида Николаевна, из-за нескольких дней грусти и ожидания на судьбу и на недостаток счастия! — сказал в ответ на это Огрызков. — Вы скорее избалованы жизнью, нежели обижены ею.

— Я-то избалована?

— Простите великодушно, — продолжал он, — но я и сам-то себя считаю в некотором роде избранником фортуны, а про вас и говорить нечего. Вы прямо любимица ее.

— Легко судить со стороны!

— Помилуйте! — настаивал он вполне убежденно. — Вы молоды, красивы, свободны, богаты… Стоит вам пожелать — и десять, двадцать достойнейших людей Москвы будут искать вашей руки…

— Достойнейших! — повторила она почти с горечью. — В чем же это достоинство? Не в том ли, что у них такое же, как и у меня самой, состояние или еще того больше? Не в том ли, что они обороты колоссальные ведут и погружены в дела, которых я не понимаю и которыми я никогда интересоваться не буду?

— Почему же брать непременно таких, Зинаида Николаевна? — спросил Огрызков добродушно. — Я, признаться, и на них смотрю с почтением, так как они двигатели торговли, промышленности, они великое значение имеют и в вопросе народного благосостояния, хотя, может быть, и не особенно интересны для дам. Но в Москве много людей, вполне соответствующих именно вашим требованиям, и вот из тех-то, я говорю, каждый счел бы себя самым счастливым в мире человеком, посвятив всю свою дальнейшую жизнь вам.

Она ничего не ответила, но после некоторого молчания решилась спросить:

— Скажите мне одно только: вы друг Ивана Александровича, если вам именно, а не кому-либо другому он поручил приехать ко мне?

— Да, я с ним в самых приятельских отношениях.

— В таком случае вы, конечно, все о нем знаете, — продолжала она. — Вы знаете тоже, не кроется ли в его внезапном и столь быстром отъезде какая-либо совсем иная причина?

— Одна только причина мне лично известна, — отвечал Огрызков, — а именно та, которую я вам сообщил. Поспешность же его объясняется тем обстоятельством, что дядюшка Ивана Александровича очень богат, а он его единственный наследник.

— И больше ничего? — спросила она еще настойчивее. — Тут нет никаких особенных других дел, в которые, например, была бы замешана, — договорила она застенчивее, — какая-либо женщина?

— Нет, этого нет, я вам ручаюсь! — горячо запротестовал Огрызков. — Да, наконец, подумайте только сами, Зинаида Николаевна, мыслимо ли было бы ему, пользуясь вашим расположением, — такой женщины, как вы, не то что в Москве, а, я полагаю, и во всей России не сыскать, — мыслимо ли ему и думать-то о ком ином?!

Это было так искренно высказано, что Зинаида Николаевна, взглянув на Огрызкова, невольно улыбнулась. Вообще он располагал к откровенности. Ей же так нужно было говорить о любимом человеке, что она была рада высказаться.