Ловкость рук

– Поверь, тебе не в чем извиняться. С детства мама приучила меня быть благодарным за доставленную радость независимо от повода.

Давид понимал, что время неумолимо, что скоро кончится этот сладостный миг и исчезнет это чувство необыкновенной свободы. Пройдет еще несколько минут, и они должны будут расстаться. Давиду вдруг страстно захотелось скрасить эти минуты.

– Да ты не огорчайся. Стоит ли сейчас плакать из-за этого? Не надо! Не надо! Все это не имеет никакого значения.

С полными слез глазами Глория казалась Давиду униженной, маленькой. Ему припомнились слова Танжерца: «Мы любим только то, что причиняет нам боль». Схватив платок, Давид принялся вытирать ей слезы.

– Вот и получается, что ты тоже слабовольная…

Он произнес это без тени иронии, но на девушку его слова подействовали, как пощечина.

– Ты… Ты… – выдохнула она.

Страшась отпустить Глорию в таком состоянии, Давид изо всех сил старался ее успокоить.

– Ну, посмотри, любой заметит, что ты плакала. Как маленькая. Я же говорю тебе, что все это не имеет никакого значения.

Давид взял девушку за подбородок н в упор посмотрел па нее.

– Ну вот так, расстанемся добрыми друзьями… Уже поздно… Давай я лучше провожу тебя домой. И поверь, тебе нечего меня жалеть, это было бы просто глупо.

– Я… – пробормотала она.

Давид отвел глаза в сторону.

– Да, Глория. Я уже давно мечтал о такой минуте. Для меня не секрет, что вы все обо мне думаете, и, хотя вы это скрываете, я очень страдаю. Знаешь, вчера я упал в обморок, и думаю, что только от страха. От страха, что я могу не справиться. Мне даже сны такие снятся. Агустину угрожает большая опасность, и я заслоняю его от пули своей грудью. Я даю ранить себя, убить, черт знает что еще… И не чувствую никакой боли. На меня точно нисходит какое-то блаженное спокойствие.

Глории вдруг припомнились слова брата: «Давид из тех, кто в драке позволяет убить себя». Глория хотела что-то сказать и не смогла. Она только подошла к Давиду и прикоснулась губами к его губам. А потом бросилась вниз по лестнице. Давид остался в опустевшей комнате один, смущенный, сбитый с толку.

V

Сеньор Гуарнер завтракал в своей парадной столовой, углубившись в газету, когда ему доложили, что его ожидает какой-то молодой человек.

Накануне секретарь оставил ему точный список посетителей: субсекретарь из министерства, президент майоркинского клуба, журналист Херардо Сегура.

Сеньор Гуарнер отложил в сторону речь министра, произнесенную перед членами сельскохозяйственной комиссии, и направился к себе в кабинет, где обычно принимал посетителей.

Молодой журналист сидел у письменного стола, держа на коленях портфель из черной кожи.

– Сеньор Сегура?

Юноша привстал; на вид ему было лет двадцать с небольшим: золотистые волосы, широко открытые, наивно взирающие на мир ясные глаза смущенно моргали. Сеньор Гуарнер протянул юноше руку, которую тот нерешительно пожал.

– Рад познакомиться.

«Трусишка», – подумал Гуарнер и, вспомнив, что его привычка в упор смотреть в глаза собеседнику могла еще больше смутить юношу, отвел взгляд в сторону. Депутат уселся в кресле н жестом пригласил посетителя последовать его примеру.

– У вас ко мне дело? Я вас слушаю.

Гуарнер сел не совсем удобно и поэтому чувствовал себя несколько натянуто. Он взглянул на руки посетителя: белые, тонкие н изящные, с длинными узкими пальцами, совсем не рабочие руки.

«Похоже, сын богатых родителей, – подумал Гуарнер, – может, даже из знатной семьи». Однако одет посетитель был весьма небрежно.

– Я корреспондент «Эль Алькасара», – начал юноша. Неимоверным усилием он заставил себя заговорить, но тут же снова замолчал.

Гуарнер улыбнулся. Робость юноши одновременно и удивляла и располагала в его пользу.

– Неплохое место для молодого человека вашего возраста. И давно вы его занимаете?

Юноша мешкал.

– Нет… несколько недель.

Он выглядел таким беззащитным, что хотелось помочь ему. Дрожащий голос его, однако, был приятен.

– Первое время, безусловно, весьма трудно. Пока не привыкнешь к своей профессии, всегда чувствуешь себя несколько неловко. Хотя и призвание есть. Потом все пойдет как по маслу. Я сам, помнится, когда начинал свою парламентскую деятельность, я имею в виду эпоху Каналехаса и Мауры, пережил такой период неустойчивости. А впоследствии даже не вспоминаешь об этих неприятных минутах.

Внезапно зазвонил телефон, и депутат с удивлением заметил, как юношу всего передернуло. Это становилось любопытно. Можно было подумать, что он чего-то боится. Депутат поговорил с полминуты и положил трубку.

– Я только что беседовал с одним вашим земляком, севильцем, лучшим моим другом. Это Рамирес, секретарь из Академии. Хотя не уверен, знаете ли вы его… Он уже лет пятнадцать, как не живет в Севилье.

Акцент юноши не был андалузским, и он поспешил сказать:

– Я не из Севильи. Наша семья из Барселоны.

Гуарнер улыбнулся так, словно это известие страшно его обрадовало.

– Вы каталонец? Там родились мои дед и бабка. Я сам почтя наполовину каталонец. Посудите сами, моя вторая фамилия Фонт, чисто каталонская.