Ловцы человеков

– Меняет вот что, – Владимир собирался с мыслями. – Если стала клевать крупная рыба – надо брать другие удочки. Хватит пескарей таскать, а то когда опять крупняк клюнет, он только леску оборвет, уйдет в расстройстве и всю рыбу распугает. Так вот обрисуем ситуацию.

– С чего ты взял, что клев меняется?

– Крупная рыбка тоже в стайку жмется. Ты думаешь, он никому не расскажет про то, сколько денег отвалил? Нет, тайные благодеяния у этих господ не в почете. Как там по Библии – чтобы правая рука не знала, что делает левая? Это не про тех, кто на миллион прогуляет, да за копейку удавится! Если никто не узнает об их широком жесте – жаба будет душить до конца жизни! – Владимир, вывалив язык и закатив глаза, потряс головой, схватившись руками за шею – изобразил страдания несчастного безвестно раскошелившегося.

– Так что кому-то из сотоварищей он все равно расскажет, а те, скорее всего, пожелают оценить дорогостоящую услугу, – объяснял свои предположения далее Владимир. – И что увидят они из окна своего авто, подкатив сюда? Очередь у ворот скромного домика, к которому можно на электричке съездить! Не смешно ли? Да ни один из них из машины не выйдет! А надо, чтобы вышел, да подобивался приема, да над Лицедеем потом посмеялся, который свою спасенную жизнь всего в сто штук баксов оценил. Посмеялся, да себя постарался более крутым в расходах показать. Поэтому нам нужна слава и новое место для работы! Нам надо создать организацию, в которой состоять было бы достаточно круто для таких господ. Так что заканчивай эту психотерапию, пока не уподобился какому-нибудь недоучке, который показуху с актерами для телеящика разыгрывает. Все! Подлинная слава хватается за хвост одним резким движением! По перышку в год ты ей только весь хвост повыдергаешь.

***

Тот, кому позвонил Лицедей, в детстве получал на комсомольских собраниях разносы от школьных активистов за, как однажды мельком прозвучало и впечаталось в его память, «отчаянный индивидуализм». Он сразу стал чувствовать, насколько в точку случайно попал этой характеристикой один из его тогдашних обвинителей. И вечно гложущее чувство это он нес в себе с той секунды ежедневно и ежеминутно. Индивидуалистами были многие. Он же постоянно ощущал отчаянность своего индивидуализма.

Участвовать в общественных делах тогдашней пионерии-комсомолии в его восприятии было каким-то извращением – настолько противно было наблюдать за глупо-одухотворенным выражением лиц товарищей. Однако вместе со всеми приходилось идти делать какие-то показушные добрые дела для ветеранов-старичков, пересказывать на мероприятиях одни и те же всем опостылевшие истории про молодых героев военных лет. В конце концов, это пренебрежение к всеобщим обрядам переросло в неприязнь к большинству сверстников, в болезненное отвращение к тем, кто спокойно жил в круге этих обрядов и условных ценностей и считал этот круг нерушимым. Его существо бунтовало против того, что все вокруг живут с тупой уверенностью в безоблачность будущего, что все устроится и наладится, ведь всегда есть тот, кто за тобой приглядит и вытрет, если надо, сопли. И в то же время все, с кем приходилось общаться, смеялись над всеми устоями своей же жизни.

Уклад жизни последних советских лет представлялся ему давно вставшим на глиняные ноги монстром, который панически боится пошатнуться и именно поэтому так смешон трусливым и пакостным поддерживающим его карликам. Казалось, толкни этого колосса – он сам рухнет под напором их издевок, а потом ошарашенные карлики покорно потянутся за тем, кто сумеет громче на них прикрикнуть.

Смысловое предначертание для своей жизни он получил совершенно неожиданно в старших классах школы после одного из уроков истории. Учитель – совсем недавно закончивший институт неловкий высокий и полноватый молодой человек, погрязший разумом в собственных умозаключениях и оригинальных выводах по мировой истории, как-то выдал, заходя в класс, очередной свой изыск по поводу окончания мрачного Средневековья: