Ловцы Троллейбусов

И я принялся за работу. «Накопители делятся на две категории, – писал я. – Накопителей-оптимистов и накопителей-пессимистов. Первые живут предвкушением: вот погоди, накопим, сколько нужно, тогда поживем! Полная им противоположность вторая категория. Эти копят, пребывая в вечном страхе, – на черный день».

– Ты явно относишься ко вторым, – посмеивался Директор над Редактором. – Куда тебе столько книг?

– Да, тебе хорошо, – ныл Редактор. – У тебя жена. За тобой ухаживают. А я что в старости буду делать? Только чтение мне и остается.

– Во-первых, из того, что я женат, вовсе не следует, что за мной ухаживают, – с ледяной непроницаемостью возражал Директор. – Во-вторых, как можно знать, какая у кого будет старость? А в-третьих, при твоем обжорстве тебе до старости не дотянуть...

– Замолчи, замолчи, – пугался Редактор. Но затем печально соглашался. – Увы, наша арифметика только до ста. А мне уже около пятидесяти. Значит, осталось пятьдесят.

– Не так плохо, – хохотал Директор.

– Ну, возьмем реальную цифру, до восьмидесяти. Хотя, если быть точным, тоже маловероятно. А вот семьдесят... Итого осталось двадцать лет. Однако на всякие случайности все же лучше сбросить процентов двадцать пять. И получается пятнадцать. Вместе со сном, с зашнуровыванием ботинок... А теперь вспомним себя пятнадцать пет назад. Какой был год? То-то и оно. Будто вчера.

И все же он не поддавался меланхолии, во всяком случае, мужественно боролся с ней. Неприятие хаоса, путаницы доходило у него до крайности. Он, например, выступил за перспективное планирование нашего времяпрепровождения, подчинил строгому графику и разнообразил тематически вечера-встречи. Стержнем одного, скажем, становился просмотр телепрограмм. Другого – устные рассказы Редактора. Или сны Калисфении Викторовны. Иногда Веронике поручалось сделать сообщение о цветах. А Вася, оказалось, немного поет под гитару. Правда, репертуар у него был не богат. Редактор начал с ним работать над расширением диапазона. (В этом и было главное различие между мной и Редактором: я систему в окружавшей действительности искал, а он ее созидал и привносил.) В список мероприятий были включены шахматы, карты, танцы. Редактор первоначально полагал внедрить и гимнастику – с использованием шведской стенки, но сам же признал задачу невыполнимой. Остальные пункты соблюдались неукоснительно. (Бывало, возникали споры. Вася хотел смотреть телевизор, а Директор настаивал на преферансе.) Иногда приходилось устраивать рабочие вечера. При свете торшера, расположившись вокруг стола, каждый занимался своим делом. Редактор правил мою рукопись о Директоре. Калисфения Викторовна вязала. Директор просматривал накладные. Вася подсчитывал дневную выручку и вздыхал. Вероника поливала цветы или расчесывала Элизабету шерстку, Я обдумывал план новой работы.

Как-то, желая мне помочь, Редактор принес несколько пожелтевших (вероятно, осенних), исписанных его рукой листков.

– Прочти, прочти, – скорбно и торжественно прижмуривая глаза, шепнул он.

Я пробежал первые строки.

"Пропал черный кот с белым треугольником на груди. Видевших прошу сообщить..."

– Дальше, дальше, – ободряюще кивнул Редактор.

«В районе пересечения Большой Козырной и Малой Бескаштанной пропал большой черный кот с белым треугольником на груди. Цвет глаз – зеленый...»

– Дальше, – морщась, как от боли, но превозмогая ее, распорядился Редактор.

«Семнадцатого мая между тремя и четырьмя часами дня...»

Я прочитал все варианты.

– Ну как? – не пытаясь скрыть волнения, спросил Редактор, – Берет за душу, а?

– Да, – признался я. Он придвинулся ко мне.

– Оцени кропотливую, требовательную работу над словом. Видишь, как от варианта к варианту уточняется, становится объемной картина происшедшего, как углубляется замысел... – Редактор посмотрел мне в глаза. – Помнишь, ты спрашивал меня, почему я не пишу. Сейчас перед тобой ответ. Я считаю, что можно браться за перо, только когда тема волнует чрезвычайно сильно. Я не мог не написать о том, что пропал Котофеич. Скажу больше: когда рухнули стеллажи, я тоже был в сильнейшем волнении. И результат – два письма к тебе. Помнишь их?

– Еще бы, – сказал я.

– Да-да, это прямая связь, – продолжал он. – Если то, о чем пишешь, тебя самого не трогает, то не жди, что возьмет за душу другого. Какова была сила моих посланий! Ты мигом прибежал!

– А табличка на ванной... «Здесь плеск воды и вечно лето...» – продекламировал я. – Это ты сочинил?

– Забавы молодости. Глупость, – сказал он.

Я закончил труд гораздо раньше того дня, когда, по плану Редактора, должно было состояться чтение. Но, разумеется, меня заслушали вне очереди.

– «В нем рано пробуждается тяга к прекрасному, – читал я. – В пять лет он играет на мандолине, а в шесть посвящает себя литературе». – Редактор сидел в центре гостиной – как бы выставленный на всеобщее обозрение. Торжественно звучал в тишине мой голос. – «Работу, которую он выполняет, отличают стройность концепции о недопустимости мельтешения и неприятие всех и всяческих сравнений».