Ловушка

Боль сдавила грудь. Если головные боли стали беспокоить всё реже, то сердце давало знать о себе всё чаще. Таша… Снова она.

Его совесть.

Его боль.

Его мука.

Его проклятие.

Есть ещё ведьма с её предсказанием. Кто там остался? Юфрозина?

Герард рассмеялся. Зло. Раскатисто. А он был уверен, что не убивает женщин! Три! Три женщины уже пали от его… Нет, не руки. В результате его действий. Или бездействия. Он косвенно виноват в их смерти. Стало интересно, какая смерть уготована графине? Да, он её придушит! На этот раз собственными руками!

Пора наведаться к старухе. Вот только встанет на ноги и сразу к ней. Саркастическая улыбка раздвинула губы. Он не забудет. Что ему от неё надо? Знает, что.

* * *

Мелкий холодный дождь начался ночью. К утру он не ослаб и не усилился, продолжая с удивительной настойчивостью наводить тоску на всех обитателей замка. Отсутствие ветра, низкие нависшие серые обрюзгшие тучи — в такую погоду время останавливалось. Утро, полдень, вечер — всё слилось в неспешно текущий поток.

Прошло три недели после страшных событий.

Герард вздохнул, касаясь туго забинтованной груди. Стянувшиеся заживающие швы чесались под повязкой. Сегодня он наконец-то смог впервые сесть на коня. Такое привычное действо на этот раз принесло усиленное сердцебиение и лёгкое головокружение.

Элмо Касимиро, стоя на крыльце, сложив руки на груди, заметив, как его сиятельство повело в сторону на высоком сильном скакуне, с сарказмом в голосе и хорошо скрытым беспокойством, бодро изрёк:

— Господин граф, если вы, презрев все мои уговоры, упадёте с коня, я уложу вас на ложе ещё как минимум на две недели. Завтра я хочу снять оставшиеся швы, и сегодняшняя прогулка совсем нежелательна. Неделю, точно, нежелательна. — На полное игнорирование его слов, перехватив косой взор молчаливого угрюмого собеседника и его сведённые к переносице брови, тяжело вздохнул: — Chi vive nel passato, muore disperato (прим. авт., итал. Живущий прошлым умрёт от отчаяния). — Безнадёжно махнув, крикнул вдогонку, в спины тронувшихся всадников: — Не дайте ему упасть! — Нахмурившись, открывая дверь в полукруглый зал, пробубнил: — Quella destinata per te, nessuno la prenderà (прим. авт., итал. Что предназначено тебе, не возьмёт никто).

Бесшумно окутав надоедливой моросью всё вокруг, ситник незаметно проник под быстро отсыревшую одежду, водяной паутиной покрыл заросшее щетиной лицо его сиятельства. Конь под ним, чуя мрачное настроение и состояние хозяина, осторожно нёс его, приостанавливаясь перед глубокими лужами, косясь на седока.

— С лихом пришли, хозяин, — буркнула сгорбленная старуха, сверкая глазами на вошедшего, промокшего гостя. — Давно жду. — Похромала к печи. Подбросила мелких сучьев в разгорающийся огонь, задвигая глубже малый котелок с колодезной водой.

— Ждала, значит, старая, — невесело усмехнулся Герард, осматриваясь, снимая накидку. Он помнил, с кем был здесь в последний раз, как держал Птаху на своих коленях, целовал. От приятных воспоминаний короткий удар волны шибанул по телу. Передёрнул плечами, сбрасывая дрожь. — Может, скажешь тогда, зачем пришёл?

— А и скажу, хозяин, — метнулась к топчану. Поправив занавес, пригладила куцую шерсть на вылинявшей шкуре. Подбила перовые подушки, не так давно пожалованные его сиятельством, приваливая их к холодной стене. — Присаживайтесь.

За окном сгущались сумерки. Утомительный дождливый день заканчивался, ведя за собой чёрную промозглую ночь. В тёплой избе, кружа голову, пьяно пахло сухими травами. В углу завёл песню сверчок.

Ведунья молчаливо уселась за стол напротив господина. Не отрываясь, смотрела в его застывшее лицо. Отблески огня медленно блуждали по нему, напоминая предсмертную маску.

— Давай, говори, — Герард откинулся на подушки, вытягивая ноги, заталкивая пальцы рук под поясной ремень.

На столе на дощечке, прикрытая выбеленной салфеткой, лежала краюха хлеба. На полу у стола в низкой плетёной корзине алели ветки рябины, издавая запах мокрой свежести. Вдоль стены, перекинутые через верёвку, гроздья готовились к сушке.

Руха подвинула к себе деревянную миску. Опустив в неё скрюченные пальцы, поелозила, будто мешая, рывком выбросила на стол бобы. Они, сухо стукнув о доски столешницы, раскатились в стороны.

— А пришли вы не казнить, а помощи просить, ваше сиятельство, — старуха, не глядя на мужчину, водила ладонью над округлыми сморщенными плодами. — Тяжко вам. Душа и сердце покоя просят.

— Нет, не так, старая.

— Пока не так, а сведётся к этому. Грех на вас.

— Да не один, — усмехнулся гость.

— То не грехи, а справедливая Божья кара, содеянная вашими руками. За то получено прощение. Самый страшный грех тот, который вы наносите собственной душе. Не дайте ей очерстветь. Не калечьте её. Она у вас чистая.

— Знаешь, старая, что случилось. Что скажешь? Нет сил боле терпеть эту муку. — Не просил. Не требовал. Принимал, как есть.

— Отпустите боль. Не отпу́стите, она породит озлобленность.