Ловушка на жадину

Дверь сарая, в котором скрылась Панянка, распахнулась, наружу выскочила молодая женщина лет двадцати пяти в сером, «мышином» платье с широким, закрывающим и грудь, и подол грубым фартуком. Торопливо заправляя волосы под когда-то белый, а теперь посеревший от стирки чепчик горничной, засеменила к ним. За подол её цеплялся карапуз лет пяти – в руке у карапуза был толстый, пушистый ломоть хлеба.

Тихоня торопливо отвёл глаза. В Белоруссии, как немцы прошлись, и мёрзлая картошка была в радость, а тут…

– Chodzmy, panowie![22] – Женщина взяла ребёнка за ручку и поманила ребят за собой.

– А если она нас от комиссара уводит? – подозрительно проворчал Стриж.

– Стоять тут, как коновязь после отъезда конного полка, ещё хуже – кто угодно нас увидеть может. – Тихоню самого терзали сомнения.

Всё решил гусь – он снялся с места, легко перелетел к горничной и… потянулся клювом к хлебу в руках карапуза. Тот засмеялся… и отдал! Гусь с хлебом в клюве взмыл… и перелетел на озеро. Стриж, доверявший гусю больше, чем даже разведке, последовал за ним. Последним, продолжая ворчать, тащился Тихоня.

Горничная остановилась на берегу озера, возле кустов, плавно переходящих в торчащие из воды заросли осоки.

– Woda! – тыча пальцем в озеро, будто они могли ошибиться, объявила она. – Mydlo! – Из глубокого кармана фартука появился толстый, восхитительно пахнущий кусок… дегтярного мыла.

Ни один из них не шелохнулся. Горничная немного подождала… смущённо улыбнулась и вдруг принялась тереть себя куском мыла по рукавам платья.

– Она не знает, что мы подачек не берём, – пробормотал Стриж. – Думает, что мы мылом не умеем пользоваться.

– Возьми! – сквозь зубы процедил Тихоня.

Стриж вынул брусок у горничной из рук и раздельно сообщил:

– У нас ещё лучше мыло есть! У нас дома, в Запорожье, когда-то было такое мыло, что мама из него краску для ресниц делала! С гуталином смешивала и…

Горничная в ответ только беспомощно улыбнулась, похоже, ни слова не понимая. Потом сунула пальцы в рот, сделала вид, что жуёт их, и объявила:

– Żywność! – и пальцами показала, что куда-то бежит. – Przyniosę![23]

– Живность? Есть живность? – Стриж оглянулся на брата. – А сперва за ней гоняться надо, что ли?

– Мы живность в лесу постоянно подъедаем, кто что поймает, а гоняться… нет, гоняться мы не можем, мы комиссара… дядю Петю ждём. – Тихоня повысил голос, точно разговаривая с глухой. – Не будем мы за вашей живностью гоняться! Живность – нет!

– Nie? – удивлённо переспросила горничная. – To panowie będzie głodny?[24]

– Сказал – нет! – сурово отрезал Тихоня и, подхватив мыло, полез в воду.

– Кажется мне, мы от чего-то важного отказались. – Стриж принялся стягивать ботинки. – А может, даже вкусного.

Пошлёпал по воде, поглубже забираясь в осоку. Это Тихоня может хоть на середину озера выбраться, а ему бы уголок поукромнее. Среди высоких стеблей осоки открылось «окно» чистой воды. Стриж забрался под защиту зелёных «стен» и принялся стаскивать с себя штаны, пиджак и рубаху. Вода мгновенно потемнела от грязи, песчаное дно затянуло мутью.

– На! – Меж толстыми стеблями просунулась Тихонина рука с мылом.

– Амммм! – Стриж ах застонал от наслаждения, попеременно намыливая себя, рубаху, снова себя и то и дело с головой ухая в воду. Поверх болотной мути поплыли мыльные разводы, радужные пузыри весело посверкивали между зелёных стеблей. Натянул отстиранную рубаху – мало ли кто сюда сунется! – и принялся уже вдумчиво, с расстановкой, натирать мылом штаны.

Товарищ Гусь потихоньку ушуршал в сторону Тихони. Слышно было, как они оба там возятся: шипит и ругается, видно, Тихоня, а погогатывает – гусь. Хотя в глубине души Стриж был уверен, что товарищ Гусь и говорить умеет, но умение это скрывает. Из конспирации, наверное. Речь точно понимает, получше, чем они с Тихоней ту горничную.

За стеной осоки зашлёпали шаги по воде, кто-то звучно похлопал ладонями явно по голому телу, и довольный голос произнёс:

– Sehr gut! Etwas zum essen und trinken![25]

Стриж замер с мылом в одной руке и штанами в другой.

– Чула? Їсти херру зольдату неси та пити! Все найкраще, пся крев![26]

Стриж чуть раздвинул стебли осоки… Руку протяни – коснёшься, стояли трое. Долговязый и белобрысый в солдатском исподнем – наверняка немец, ещё один, постарше, чернявый и коренастый, в одних подштанниках и… автоматном ремне поперёк груди. Сам автомат небрежно болтался на спине. Ну и единственный целиком одетый парень, года на два постарше Тихони, с добродушной веснущатой физиономией. Только вот на рукаве потертого, да и великоватого ему кителя красовалась свастика в лавровом венке и девиз: «Treu. Tapfer. Gehorsam»[27].

– Tak, panowie! – Знакомая горничная, уже без ребёнка, присела в книксене, плеснув длинным подолом по воде.

– Я той… Допоможу пані Малгожате! – густо краснея, пробурчал молодой шуцман.

– Proszę, pan Grzegorz![28] – потупилась горничная.

«Немец… и полицаи… – отчаянно крутилось в голове у Стрижа. – Здесь!»

Меж зелёными стеблями мелькнула белая как мел физиономия Тихони.