Ложь от первого лица

— Прости, — сказал он. — Посмотри на меня, Элинор. Мне действительно очень стыдно. Пойми, ты была так расстроена этим звонком, я же видел, что с тобой происходит, и — по глупости — думал избавить тебя…

— Избавить меня или себя? О ком ты на самом деле думал — обо мне или о себе, как неприятно тебе будет мне рассказывать?

— Я смотрю на это иначе.

— Да? И как же ты на это смотришь?

— Я же сказал — это было ошибкой с моей стороны. Я совершил ошибку.

— Ты совершил ошибку, потому что тебе было удобно оставить меня в неведении.

— Ты действительно веришь, что мне было удобно?

— Признайся, что тебе было удобнее не рассказывать мне.

И т. д., и т. п., пока меня постепенно не успокоили — сначала звук дождевых капель и тихий голос Одеда, потом прикосновение к моему лицу пахнущих мылом рук…

— Ты только пойми, — сказала я сквозь его ладони, — ты обязан понять, что это змей, именно так он и действует. Сначала он попытался поговорить со мной, а теперь, когда у него ничего не вышло, пытается нас разлучить. Ты пойми, что, не рассказывая мне о письме, ты действуешь с ним заодно.

— Никто не сможет нас разлучить. Это никому не под силу.

— Хорошо. Тогда скажи мне… — не сразу ответила я.

— Сказать тебе — что?

— Скажи мне, что он тебе пишет.

К этой части разговора муж был готов — войска земли соли были заранее приведены в боевой порядок.

— Начнем с хорошей новости. В том, что он прислал мейл мне в офис и не пытался снова звонить ни тебе, ни мне, я вижу хороший знак. Значит, он уважает рамки, которые нельзя нарушать. Собственно, с этого он и начал: с того, что не имеет намерения тебя беспокоить. По-английски это звучит еще более учтиво.

— Поняла. Но чего он хочет?

— Чего он хочет? Это труднее сформулировать. Я бы сказал, что он хочет наладить с нами отношения, и не спрашивай меня, какие именно и для чего. Разумеется, он был осторожен, выражался крайне осмотрительно. Ты учти, он же не знает, что именно тебе — а тем более мне — известно. Он пишет главным образом о своей книге: дескать, сегодня ему ясно, почему кому-нибудь может захотеться бойкотировать ее автора. Главная его мысль, как я понял, что с момента написания книги прошло много времени, и что теперь он и сам от нее отрекся — и не просто частным образом отрекся, а публично себя осудив. Он даже дал ссылку на какую-то статью, в которой сам себя раскритиковал.

— Ты прочитал?

— Взглянул. Мне не хотелось в это вникать. Похоже, он начинает новую пиар-кампанию, но на этот раз против своей книги. Весной, как нам уже известно, он должен приехать сюда на какую-то международную конференцию, и название его лекции, как мне помнится, совпадает с названием его статьи: «Моя ошибка». Чего действительно хочет этот человек, я не понял, но в письме он выразил желание, чтобы ты, по крайней мере, согласилась послушать его выступление на конференции.

— Ты сказал, что он приедет сюда. «Сюда» — это в Иерусалим?

— Выходит, что так. К сожалению. Подводя итог, я думаю, он хочет нам сообщить, что он изменился; он уже не тот, кого ты справедливо называла «этот Гитлер». Его аргумент: не только давность, но и раскаяние. Мне кажется, он намекает на что-то еще, кроме книги.

— Быть такого не может!

— Чего быть не может?

— Раскаяния. Все его раскаяния и философствования, все эти высокие слова — пустая болтовня. Я уже не сержусь, просто мне тяжело слышать эти пустые слова из его уст. Мне тяжело, что ты их повторяешь. Раскаяние. Наглости этого человека нет предела. Ты понимаешь, что ему хватило наглости позвонить мне, написать тебе? Это уже не зачеркнуть, возврата нет.

— Согласен. Ничего другого я и не говорил, — ответил мой красноречивый адвокат и встал, помогая мне тоже подняться.

— Возврата нет, значит, с этого момента мы с тобой продолжим путь вместе.

Глава 7

Помню стук пишущей машинки, доносящийся из двадцать второго номера в конце коридора на втором этаже, того самого, в котором, к огорчению моих родителей, не было пасторального вида из окна, зато была прекрасная возможность уединиться. Там, судя по всему, создавался труд, которого они так ждали, ставший впоследствии причиной скандала, и там же, в тактично и подчеркнуто оберегаемом уединении его автор проводил опыты над моей сестрой. Однажды заставил ее простоять на четвереньках несколько часов без движения, используя в качестве подставки для ног. В другой раз, закончив ее мучить, он сказал, что ей следует понять, как ему всё это нелегко. Если она считает его бесчувственным, то она дура. Он не психопат, существуют цели, ради которых можно принести в жертву моральные сантименты, и «только история рассудит, обладает ли ценностью произведение, порожденное нашим экспериментом».