Ложь от первого лица

Ужаснее всего, рассказывала она, было, когда он с ней говорил — да, именно это. И еще, когда заставлял вслух читать книгу. «Ту, что он писал? Его рукопись?» — допытывалась я. Нет, к его рукописи ей запрещено было прикасаться, даже когда она убирала его комнату. Там было много книг, но он хотел всегда одну — на английском языке. Он велел ей читать, а сам смеялся над ее чтением и делал с ней это. Случалось иногда, что он сам сначала читал вслух.

Всё, что я об этом знаю, собрано по крупицам: словечко тут, словечко там. Иногда она выплескивала на меня что-то необычайно связное, но чаще из ее рассказов невозможно было ничего понять. Потрясенная этим до удушья, я уж и не знала, что хуже: ее откровенность меня пугала, но когда она говорила невнятно, я старалась вытрясти из нее, что именно было, как и когда. Может быть, со своим психиатром она разговаривала по-другому, но на мои вопросы ответить не могла и начинала мямлить.

Только перед самым отъездом в Америку, в своем новом воплощении, она невзначай упомянула название той книги. «Сто двадцать дней Содома». Судя по названию, ей предстояло вытерпеть сто двадцать дней страданий — так она думала, но намек оказался ложным. Ее мучили гораздо дольше.

Грубый порнографический садист — вот кто он был. Мерзкая крыса в облачении интеллектуальных претензий. Никогда не смогу назвать это человеком. Крыса. Извращенная крыса, возомнившая, будто ей под силу прогрызть черный ящик Гитлера и изнутри исследовать его содержимое. Перед тем, как убраться, он подарил сестре вазон с орхидеей. Элишева поставила его на стойку регистрации, там этот подарок и стоял, пока не сдох. Не знаю, зачем я сейчас об этом пишу. Пишу, потому что вспомнила. Про эту белую орхидею я, кстати, рассказала Одеду еще в самом начале, но на него это не произвело впечатления, он только заметил, что дарение цветов выглядит как очковтирательство. Но я-то знала, хоть и не стала объяснять, что у орхидеи было совсем иное назначение — этим последним прощальным жестом нелюдь хотел над ней посмеяться. По этой же причине при нашем знакомстве он поцеловал мне руку.

Когда в Америке вышла в свет книга, которую так ждали мои родители, мама уже покоилась на кладбище, папа, судя по всему, спокойно жил со своей мадам в Вероне, а мы на пару с Элишевой сходили с ума в трехкомнатной отремонтированной квартире в Тальпиот, которую наш папочка славненько устроил нам перед тем, как сбежать.

Я не знала, что книга вышла, я вообще ничего не знала, кроме того, что теперь я отвечаю за свою сестру, которую уполномоченные организации признали не представляющей опасности для себя и окружения, а потому не нуждающейся в госпитализации.

Только спустя несколько месяцев, когда мне снова удалось упечь ее в больницу, я узнала о книге из газеты, и первой моей мыслью было: надеюсь, что в психиатрическом отделении не раздают газет. В статье говорилось о конфликте между литературным редактором и владельцем одного из крупных израильских издательств. Владелец хотел издать перевод на иврит книги «Первое лицо, Гитлер», а редактор грозил уволиться. Ни один из них не согласился дать интервью, но, как видно, предоставили журналистке широкий обзор причины конфликта.

«First Person: Hitler», как явствует из названия, пытается представить «автобиографию злодея». Как написано на задней стороне обложки английского издания, речь идет не о фальсификации вроде так называемых «дневников Гитлера», и не о чисто историческом исследовании, а о «попытке расширить человеческое сознание посредством литературы» и о «существенном и потрясающем вкладе в самопознание человека как такового». Это произведение основывается на сотнях документов и исторических исследованиях. Оно пытается проникнуть по ту сторону образа, который фюрер демонстрировал на публике, и представляет читателю не «настоящего» Гитлера, а такого Гитлера, каким он мог бы быть и каким описал бы себя в личной автобиографии, если бы написал такую в дополнение к «Майн кампф».

В статье говорилось, что целый ряд американских издательств отверг эту спорную рукопись, пока, наконец, нашелся издательский дом, согласившийся ее издать, и если бы не два именитых историка, гневно осудившие книгу, вполне возможно, что она затерялась бы в грудах дешевого чтива на эту тему.

Благодаря набравшей обороты кампании осуждения, автор, профессор Арон Готхильф, удостоился необычайной популярности в СМИ, в самый разгар которой на него у входа в телестудию набросилась пережившая холокост старуха, попытавшаяся плеснуть ему в лицо кислотой.

Готхильф, «спорный» историк, сам бежавший от холокоста, настаивает, что предоставление Гитлеру слова — это не только легитимный литературный прием, допустимый в соответствии с принципом свободы высказываний, но и важный инструмент для углубления понимания ужасов двадцатого века. «Гитлер был человеком, — подчеркивает он, — и в таком качестве он вполне поддается объяснению». И еще он говорит: «Понять не значит простить».