Ложь от первого лица

Меня приютили как жертву трагедии, но сколько еще я могла испытывать их толерантность? Ведь даже толерантность самых терпеливых, широта души и взглядов гигантов духа имеют границы, а насильник в семье — это уже вне всяких границ. Они были щедры ко мне. Щедры необычайно, до слез, всегда великодушные, светлые и стойкие, но на каком-то этапе даже светлых и стойких неизбежно настигает физиологическое отвращение. Ну не могут они, никак не могут не ужаснуться тому количеству порченых генов, которое принесла невестка в их племя. Открыто возражать против такого сватовства они бы, очевидно, не стали, но не сомневаюсь, что их ужас в чем-то бы да выразился.

В четыре года мой Яхин душил в садике девочку. Пятнадцатилетний Нимрод прятал под матрацем журналы «Пентхаус» — это о чем-то говорит? Уж не признак ли это существенных изменений в клеточном ядре? Задолго до рождения сына я почувствовала, что не вынесу испуга своих благодетелей, их отвращения мне не пережить. После того, как Рахель погладила моего тигра, единственным моим желанием было, чтобы она гладила меня еще и еще.

Вот так и вышло, что я утаила его имя, так и вышло, что когда он объявился снова, мы с Одедом продолжали ходить к его родителям и вести себя, как будто ничего не изменилось.

А многое и правда осталось прежним: неизменно восторженная Алиса отправилась в свой воображаемый еженедельный обход, побывала в монастыре Ратисбон, поразилась высоте потолков и разволновалась от приятных речей монаха-бенедиктинца. Эту колонку я не просто помню, а даже могу подтвердить ее наличие в архиве. Святой Бенедикт, основатель ордена бенедиктинцев, удалился от мира и поселился в пещере. Алиса, живо заинтересовавшись влиянием отшельничества на духовный уровень, задумала съездить в Иудейскую пустыню подыскать себе симпатичную пещерку, отведать в ней духовного роста, любуясь в тишине уединения восходами солнца.

Менахем, имевший обыкновение в конце каждой недели звонить мне, чтобы сообщить свое впечатление об очередной колонке, отметил, что «на сей раз рассказ был и поучительным, и забавным» и что «хорошо, что твоя девчонка, даже не испытав этого, поняла, что плохо человеку одному. Как один из ее поклонников, я не пожелал бы ей провести в пещере ни дня».

Звонили Нимрод и Яхин, или мы им звонили, потому что привыкли так делать. Мы общительная пара, далекая от всякого рода монашеского затворничества, и, кажется, у нас даже был званый ужин с друзьями.

Если мне не изменяет память, я вела себя как обычно, хоть и была не в себе, но что-то подспудно нарушилось, и не столько у меня, сколько у Одеда. Сейчас я думаю, что, если бы в наших отношениях было место сомнению, я бы начала подозревать наличие у него любовницы. Я его не подозревала, слава кому-бы-то-ни-было — очевидно, слава ему и мне — но признаки нарушения накапливались и тяготили. Он смотрел на меня слишком часто и смотрел недостаточно, то есть, казалось, что он вглядывается в меня не в те моменты, и отводит взгляд, когда я на него смотрю. Он слушал, когда я с ним говорила, но слушал как-то не так, и, хоть и отвечал впопад, казалось, думал о чем-то другом. Даже его прикосновения словно бы разладились — когда он изредка целовал меня, похоже было, что он выполняет какое-то указание, данное самому себе. Другая женщина истолковала бы это всё единственно возможным образом. Я же не знала, как это истолковать, и ждала. Я была расстроена, но виду не подавала, потому что после того звонка из Америки всё вокруг меня сделалось непрочным. А, кроме того, я знала, что в конце концов муж заговорит.

Так прошло почти две недели. Даже первый осенний дождь прошел, а может и не осенний — тепло было еще по-летнему. Мы оставили окна открытыми и вместе со свежим дуновением ветерка прозвучало: «Элинор, я давно должен был тебе рассказать, но по собственной глупости не решался. Я получил мейл. Тот человек прислал мне мейл в офис».

Он назвал его «тот человек», и не было нужды объяснять, о ком речь. Наивный, как слепой щенок, мой Одед ждал, что я спрошу «Что он написал?», но я была не в состоянии ничего слышать. Слепота, злая слепота моего доброго мужа угрожала мне из моего же дома. Если не открыть мужу глаза, мы пропадем, мы уже начали пропадать.

Итак, вместо того чтобы спросить: «Что он пишет?», я спросила:

— Когда? Когда именно ты это получил? Сколько дней прошло? О чем ты думал? И когда ты собирался мне рассказать? Ты думал совсем мне не рассказывать? Как ты мог? По какому праву?

Одед потер лоб и еще раз извинился, и опять признался, что вел себя как глупец.

— Объясни, объясни же мне, о чем ты думал? Как ты мог каждый вечер приходить домой, зная, что ты меня обманываешь?

— Обманываю тебя?

— Не говорить мне правду — как по-другому можно это назвать?

От трения густые брови Одеда встали дыбом, отчего он стал похож на злобного тролля. Частокол седой щетины вовсе не соответствовал чистоте коротко остриженной головы, но я не стала слюнить палец, чтобы пригладить ему брови.