Ложь от первого лица

Я научилась читать в четыре года, читаю я так же естественно, как дышу. У меня степень бакалавра по литературе, и в свои доисторические времена мне удавалось писать семинарские работы, даже имея в желудке полбутылки алкоголя; поэтому я сказала себе, что ничто не препятствует мне одолеть эти страницы, столь же не вяжущиеся с курортом, как и со мной или с Гитлером, этот никого и ничего не касающийся текст. Уж я-то точно не позволю ему коснуться!

Я надела блузку и юбку тоже, снова взяла в руки обернутую в коричневую бумагу книгу и уселась выполнять то, что мне было сказано.

Текст открывался самодовольной фразой. Автор гордится, что заглянул в такие глубины, куда никто до него смотреть не решался. Далее он пустился в описание своего видения: то ли сцена апокалипсиса в стиле фантастического комикса, то ли описание полей сражений Первой мировой войны.

Ноябрь 1918 года. Рассказчик лечится от поражения газом — а может, от истерии — в госпитале в Пазевальке, и слепой, как Тиресий, предвидит крушение мира. Трупы лошадей. Бегающие крысы. Собаки, терзающие горы мертвых тел. Пар поднимается над выпущенными кишками, пар исходит от земли, и всё пронизано беспросветным злом.

В ушах рассказчика звенит, не умолкая, смех, этот ядовитый звон не дает ему спать по ночам, и он понимает, что это смеются евреи, и зло, меняющее свой облик, — это тоже евреи.

С этим пониманием ему открылось предназначение. С раннего детства этот человек знал, что у него есть предназначение, и вот теперь его миссия ему ясна: задушить этот смех.

Стиль письма показался мне напыщенным, чрезмерно загруженным вновь и вновь повторяющимися эпитетами; мое слабое знакомство с оригинальными текстами Гитлера не позволяло определить, пытался ли автор имитировать его стиль. Пролистала дальше. Рассказчик говорит о «естественной любви к красоте». О великолепии церковных праздников глазами мальчика из хора, о величии снежных вершин, каких-то статуй и зданий. Почти три страницы посвящены его непреодолимому отвращению к резьбе по дереву, которую следует сжечь.

Листаю дальше — «очарование дружбы» какого-то Августа Кубицека и «обезьяньи клетки» школы, подавляющие у учеников любой проблеск гениальности. Стиль изменился, на открытой мною странице герой описан, как мальчик чувствительный и непокорный, этакий Холден Колфильд, не признающий рамок и протестующий против удушающего ханжества взрослых.

Более честолюбивый и стойкий, чем герой «Над пропастью во ржи», подросток противостоит железной воле отца. Его влечет возвышенность искусства, великолепие оперы, величавые потоки музыки, но куда бы он ни шел, его слух режут высокие визгливые голоса евреев, которые он, как и Вагнер, не в силах вынести.

Полистала еще немного вперед и назад. Характер рассказчика непрерывно меняется, стоит мне ухватиться за какие-то эпитеты, чтобы рассказать свекру о своем впечатлении от текста, как они тут же разбиваются в прах в следующем выхваченном отрывке.

Один из лоскутков, составляющих ткань книги, привел меня на усеянные цветами луга, по которым элегантная аристократичная дама скачет верхом на белом жеребце, чуть дальше возникает не менее аристократичная пожилая экономка, убеленная сединами. Сердитого подростка сменяет старомодный романтичный повествователь, и книгой на протяжении нескольких страниц завладевает невероятно архаичный тон.

Это впечатление остается неизменным до истории с племянницей, на которой я задержалась подольше и прочла, не прерываясь.

Бедная девочка-подросток, сирота, которую наш герой, недавно освободившийся из тюрьмы, уносит в свое орлиное гнездо. Канарейка берет частные уроки вокала. Чистый голосок, доносящийся из конца коридора, нравится ему, и он, вернувшись из своих странствий, то и дело аккомпанирует ее упражнениям.

Однажды пташка охрипла, вызванный к ней врач определил воспаление горла. До сих пор всё белее-менее соответствует жанру, если отвлечься от личности рассказчика, что мне удалось — ну, почти удалось — сделать. Но в этом месте повествования рассказчик берет из руки врача фонарь, желая тоже увидеть, что там внутри у золотистой канарейки. Он держит сидящую девушку за подбородок, светит ей в горло и обнаруживает блестящую слизистую пещеру, покрытую белыми точками, — и больше ничего! Там ничего нет. А раз там ничего нет, то и нечему больше отвлекать его от главной миссии: очистить кровь и спасти Германию.

Про эту сцену Одед мне не рассказывал. Может, пропустил или не понял ее смысла, а может, читал и понял, но решил мне не говорить. Я положила книгу на землю и натянула на себя полотенце.

— Так что нам скажет литературовед? — свекор снял очки, готовясь к бою.

Последние страницы заморозили мою способность создавать новые эпитеты, видимо, поэтому я обессиленно ответила ему словами Одеда:

— Это банально, — хотя в последней сцене я не усмотрела ничего банального. До сих пор не знаю, была ли у нее какая-либо историческая подоплека, или же взгляд внутрь тела, в котором «ничего нет» целиком состряпан рассказчиком.