Ложь от первого лица

Мама пролепетала: «Жаль… На память…», но мой голос и выражение лица были теми же, которые когда-то заставили родителей отпустить меня в интернат и оплатить учебу; именно с таким выражением — я это знаю — я проигнорировала мамину угрозу, что, если уйду из дому, у нее будет разрыв сердца. Когда я была маленькой, такое мое выражение лица заставляло маму оправдываться перед гостями: «Эта девчонка иногда меня пугает».

«Я не буду фотографироваться, я буду фотографировать», — повторила я. И с этими словами послала вместо себя сестру.

А ведь можно было и иначе. Теперь-то ясно, что был другой путь, и даже не один. Голос мог произнести другие слова — он это умел! Тело вполне могло уйти, не отнимая фотоаппарат у сестры, не занимая ее места.

Не хочу преувеличивать значение этой фотографии. Не я виновна в изнасиловании сестры, я знаю. Вполне возможно, что издевательства начались еще раньше. Даже если бы я не отправила ее к нему в руки, он все равно бы ее мучил.

Сестра встала в ряд. Она фотографировалась. Я фотографировала. Вот и всё. Событие заняло несколько секунд.

Фотографий я так и не увидела. Полагаю, что родители проявили пленку. Когда папа поспешно продавал пансион, все нажитое годами имущество было вывезено за несколько дней, скорее всего, улики были просто выброшены в мусор. Да и что можно узнать из фотографии, что может фото прибавить к тому, что видели мои глаза?

Описывать секундное событие, как крупную драму — дело бессмысленное и чаще всего лживое: настоящее предательство ползает медленно и длится дольше.

У предателей есть час за часом, день за днем, когда можно выбрать другой путь.

Реальность никогда не бывает сконцентрирована в одной символической картине, фокусирование взгляда на одной картине не что иное, как литературный прием: наглое очковтирательство, точно, как отводить глаза на катышки пыли, чтобы не заметили другую грязь.

Нет, я не буду преувеличивать значение этого случая, и раздувать его символичность. Просто, когда Одед рассказал мне о вторжении змея, эта картина возникла у меня в мозгу, но мозг — орган капризный, и один из его капризов, одна из ассоциативных аберраций, конечно же, не объясняет всё развитие моего сюжета.

Так или иначе, я думала об этой картине, она не покидала меня, и, когда Одед, свежий и румяный, вышел из душа, я уже знала, что надо делать.

— Я должна поговорить с Элишевой.

Утомленный рабочим днем и обжигающим, как он любит, душем, муж подтвердил, что раз надо, значит надо, но мне почему-то показалось, что он меня не понял.

— Мы обязаны ее предупредить, — прибавила я. — Если он нашел нас, то может найти и ее. В наше время любого можно найти.

Через час, когда наше с ним дыхание успокоилось, переходя в сонное, до меня дошло, что он все еще не понимает, и я громко сказала:

— Я имела в виду, что собираюсь к ней поехать.

Глава 9

После того, как Элишева встретила своего спасителя, крестилась и вышла замуж, связь между нами прервалась. Когда я жила в своей берлоге в районе Нахлаот, у меня даже номера телефона ее не было, и только после моего замужества между нами возобновилось некоторое подобие связи с большими временными промежутками.

Для телефонной связи, подобной той, которая существует между мной и сыновьями с тех пор, как они уехали в Америку, нужна общая основа, на которой можно обмениваться новостями. А та христианская terra incognita, на которой сестра живет в своем новом воплощении, слишком далека, чтобы о ней говорить.

Ничто между нами само собой не разумелось, даже поздравления с праздником. Позвонить ей в мой Рош а-Шана? Может, он каким-то образом еще и ее? «Песах и пасха — это одно и то же», — уверяла она, но откуда мне знать, когда пасха, и о чем спрашивать сестру, которая к ней готовится: «Ты покупаешь харосет[4] или сама готовишь?» Да и какой смысл говорить про харосет? Не хотела я говорить с ней про харосет, а по большей части и ни о чем другом тоже не хотела говорить. Мы достаточно наговорились за те несколько месяцев перед ее отъездом, и этот бред сумасшедшей истощил мою способность ее слушать; мою жизнь заполнили другие голоса, требующие внимания.

В последующие годы — сыновья уже были достаточно взрослыми — Элишева, которой с детства трудно давалось письмо, открыла для себя электронную почту, позволившую ей выражать свои мысли в письменном виде. С тех пор каждые пару месяцев я получала от нее красивое сочинение на английском языке, нижнюю строчку которого украшали оленьи следы. Эти красиво украшенные письма казались написанными совсем чужим человеком, но вдруг в одном из них мне сообщили о рождении племянницы Сары, и это после того, как уже почти пропала надежда, что у сестры и ее Барнета могут быть дети.