Ложь от первого лица

Элишева писала, что на нее снизошла благодать, и что всей ее жизни не хватит, чтобы отблагодарить Бога за милость, которой она, конечно же, недостойна. Но еще до рождения Сары она в своих письмах восторгалась отдельными божьими благословениями: рассказывала о красоте листопада в Иллинойсе; о прихожанине церкви, который врезался верхом на лошади в грузовик и остался невредимым. Клетчатое пальто Барнета потерялось, его нашел чужой человек, ставший потом их другом — во всем была рука Бога.

Под личным присмотром доброго Бога и доброго мужа сестра, как было ясно, в моем присмотре не нуждалась, да я и не оправдала надежд. Я отправила целый ящик дорогих подарков малышке, сестра в ответ рассыпалась в благодарностях, ее ответ я удалила, как и все остальные, и вернулась к возделыванию своего виноградника.

Никто никогда не узнает, что собиралась сделать сестра в тот вечер, когда заперлась в женской душевой учебной базы с автоматом «Узи». Скорее всего, она и сама не знала. А я и подавно не знала — мне сообщили обо всем только, когда я вернулась из похода, куда ходила в ту неделю со своим классом.

Меня не было там, когда ее четыре часа уговаривали открыть дверь и отдать оружие, не было меня и когда ее госпитализировали, я не ходила к ней в психбольницу, не присутствовала я и при разговоре с родителями, когда сестра рассказала им об издевательствах.

В этой части истории моя роль сводится к «меня-там-не-было».

Несколько месяцев спустя я услышала от выпускницы интерната, которая была офицером на той учебной базе, что «на самом деле, были тревожные симптомы, которые трудно было не заметить». Девушки жаловались, что Элишева не моется, что она спит, не снимая формы, что она ужасно медлительна, и несправедливо, что из-за одной девушки наказывают все отделение. «Трудно было не заметить», — сказала офицер, но все эту трудность преодолели и сумели не заметить.

Ей было девятнадцать, когда ее призвали. Рост метр пятьдесят восемь, вес, неуклонно повышающийся, превышал восемьдесят килограммов. Родители относили ее полноту на счет волнения от учебы и экзаменов на аттестат зрелости, и уверяли всех, кто готов был слушать, что в армии, с новыми подругами и новыми впечатлениями, ее вес уменьшится сам по себе. Я так даже и не пыталась понять, что происходит. Мне хватало своих забот — я тоже сдавала экзамены, а когда приезжала домой, от сестры не пахло. Мы с ней жили в одной комнате, поэтому я знаю.

Если вдуматься, то у сестры тоже нет генов самоубийцы. Я уверена, что даже в пучине ада сестра не переставала уповать на избавление, которое придет и очистит ее. И позже, когда мы обе оказались в плену ее сумасшествия, и я, чтобы спастись самой, снова упекла ее в больницу — единственное, чего она на самом деле хотела, это выжить.

Родители — каждый по-своему — нас покинули, но отец-вдовец не оставил дочек без плана: та, что демобилизовалась из армии по инвалидности, продолжит лечение и выздоровеет, может, она даже пойдет учиться на какие-нибудь практические курсы; а вторая, которая перескочила через класс и всё равно еще не достигла призывного возраста, — она запишется в Еврейский университет и получит там степень. Такой ум, как у нее, жалко тратить на армию, а в качестве студентки с квартирой и приличной суммой денег на учебу, хоть эта дочь поживет в свое удовольствие. Не у каждого студента есть такие условия.

Папа поселил нас в трех-с-половиной-комнатной квартире на первом этаже в районе Тальпиот, и улетел в Италию. Через два года после этого он решил рассказать мне в письме, что в то время у него не было никаких отношений с Джеммой, и что в своем глубоком трауре он даже не вспомнил, что бывшая гостья пансиона живет в том же городе Верона, где он поселился.

«Чудесный случай свел нас среди тысяч людей у входа в Арену, — писал он мне. — А я тогда, как Иов, еще сомневался, способен ли я начать новую жизнь». Думаю, что он врал, но к тому времени я уже была так далека от всего этого, что только слегка удивилась, зачем он вообще потрудился мне солгать.

Позже он ухватился за «новую жизнь» Элишевы, дабы оправдать свое право «посвятить немногие оставшиеся мне годы попытке выстроить уголок красоты и покоя». Больше я на его разукрашенные завитушками письма не отвечала. Меня тошнило от претенциозного почерка Шаи не меньше, чем от его слов. Надеялась, что он разочаруется и отстанет от меня.

Я записалась на факультет английской литературы, и в одном только прогноз дезертира оправдался: его умная дочь действительно получала удовольствие от учебы. Я любила атмосферу упорядоченного знания. Я читала намного больше, чем от нас требовалось. Мне нравилось буйство тщательно подобранных слов, и не меньше нравились теории, совершенно другим языком смиряющие это буйство.

«The art of losing isn't hard to master»[5], — декламировала я, вставая, садясь и отправляясь в путь[6]. «Утрат искусством овладеть не трудно…» — декламировала я, пока это не становилось почти догматом веры.