Ложь от первого лица

Но Элишеве так и не удалось овладеть этим искусством. Началось с того, что она и на групповую терапию перестала ходить, и к своему новому психологу тоже. Ее отговорки вначале звучали приемлемо: живот болит, на улице ужасная жара, вросший ноготь не дает шагу ступить без страданий. Потом, постепенно, она совсем перестала выходить из дому, а ее объяснения становились всё более странными: по ней видно. День слишком хорош. Слишком светло, всё как будто стеклянное, и сквозь стекло люди всё видят. Я не понимаю? Есть разные виды. Цвета. Как удачно, что я, ее сестра, из голубого, внешнего, снаружи есть голубой, а голубой на голубом неразличим.

Когда начались эти разговоры, я поняла ее слова так, что люди могут увидеть по ней перенесенные издевательства, и я не могла отделаться от мысли, что в определенном смысле так оно и есть. Заторможенная, еле ноги переставляет, моргает еще чаще, чем раньше, большую грудь подчеркивает морской или кружевной воротник одного из тех странных одеяний, что мама ей покупала, полные плечи перетекают в подобие горба под блузкой — слово «жертва» было на ней начертано. Когда она еще выбиралась из дома в магазин за продуктами, меня преследовали видения — рядом с сестрой притормаживает фургон и начинает ее преследовать, группа школьников преграждает ей путь как бы в шутку, но потом всерьез. Несколько раз из-за этих воображаемых ужасов я даже сопровождала ее.

Она проводила дни перед огромным телевизором, переехавшим вместе с нами из пансиона, смотря детские передачи. Смотрит телевизор и ест хлеб, хлеб с хумусом, хлеб с шоколадной пастой. Отрежет ломоть и, будто в рассеянности, мнет его, скатывает в рулончик, макает в пасту и отправляет в рот. Всякий раз, когда я выходила из дому, она умоляющим тоном просила принести ей еще хлеба, даже, когда морозилка была забита до отказа. «А если ты не вернешься, если не сможешь вернуться…» — ответила она на мой вопрос «зачем?».

Каждый мой уход из квартиры и каждое возвращение превратились в кошмар. Она следит за мной из кресла, испуганно моргая, когда я беру сумку. Щенячий восторг охватывает ее, когда я вхожу. Ее попытки меня задобрить. Ее непреднамеренная злоба.

Однажды ей пришло в голову, что, если она выкрасит волосы в черный цвет, как у меня, это ей поможет. Эта идея застряла у нее в мозгу, и, в конце концов, я пошла, купила краску и помогла ей покраситься. В тот вечер она легла спать счастливая, окутанная запахом краски, который не удалось истребить даже лимонным соком — но, по крайней мере, она пошла спать, и не заставляла меня всю ночь бодрствовать. Она сказала, что утром все будет по-другому. Но наутро меня провожали к двери те же испуганные глаза.

Чаще всего я не знала, о чем с ней говорить, и болтала о чем попало: сыр с дырками, сыр без дырок, как, по-твоему, зачем в сыре дырки? Задолго до того, как я придумала Алису, я научилась выдувать образы водителя автобуса и старушки с зонтиком, пока они не превращались в раскрашенных кукол, которые я дарила сестре.

Но иногда я прямо от входной двери поворачивала к себе в комнату, запиралась и не выходила до следующего утра.

Несколько недель я пыталась читать ей вслух произведения из библиографического перечня факультета английской литературы. Комические отрывки из Чосера, сонеты Шекспира, светские и религиозные стихи Донна, Дилана Томаса.

«After the first death there is no other.» «После первой смерти не бывать второй», — закончила я читать Томаса. Элишева не пошевелилась, а у меня волосы встали дыбом. Трудно было сказать, что означает эта строка — обещание, утешение или угрозу, но она явно не годилась, и в последующие дни я стала выбирать тексты более тщательно.

Однажды вечером я монотонно-усыпляющим голосом читала ей длиннющую «Поэму о старом моряке».

«Water, water every where / And all the boards did shrink / Water, water every where / Nor any drop to drink.»[7]

Я читала таким нудным голосом, что даже сама не вслушивалась в слова, всё читала и читала Кольриджа на сон грядущий, пока вдруг — не в тот вечер, а просто так, в кухне — сестра не сказала, что «не очень любит, когда ей читают».

Через несколько дней, проглотив, наконец, обиду, я стала зачитывать ей конспекты своих лекций. Против этого сестра не возражала. Порой даже казалось, что ей интересно, но я никогда не бывала в этом уверена. Мне всё время казалось, что эта отстающая ученица просто хочет меня задобрить.

Ее пассивность приводила меня в отчаяние. По большей части она только отвечала на мои слова, брошенные в ее сторону. Но однажды в субботу, когда я корпела над какой-то курсовой работой, она вошла ко мне в комнату и без всякой связи спросила:

— Шопенгауэр — это реальный, живой человек?

— Кто?

— Шопенгауэр, — у нее всегда была прекрасная память на имена.

— Это был немецкий философ, — выдала я ей всё, что знала. — А зачем он тебе?