Ложь от первого лица

— Сколько мы ни говорили с Барнетом, он не был уверен, что это правильно. И когда мы пошли посоветоваться с нашим священником и его женой, и у них тоже были вопросы. Минди — она очень умная женщина, Минди сказала, что настоящее прощение — это очень высокое испытание, и прежде, чем я что-то предприму, я должна быть уверена, что действительно способна это испытание выдержать. Бывает, христианин обманывает себя, что простил, но его прощение — это, в сущности, самообман, даже если простивший очень хочет, чтобы это было правдой. Так она мне объяснила, и это было разумно. Но сколько я ни вглядывалась в свое сердце, я не видела там обмана. Я еще не простила, нет. Но я была готова просить Бога, чтобы помог мне простить. Мы еще несколько раз встречались вчетвером и разговаривали. Молились вместе, чтобы понять, что для нас хорошо. И в конце концов поняли, что нельзя прощать того, в ком нет раскаяния, но что можно, что я как христианка могу сделать — это простить Арона как бы условно. То есть, сказать или написать ему, что если когда-нибудь он будет готов покаяться в том, что со мной сделал, если он сумеет это сделать, осознать свой грех, признаться в нем и взять на себя ответственность — если это случится, ему будет дано мое прощение. Что я полностью его прощу. И так я в конце концов и поступила. Это то, что я написала Арону. Не сразу, через несколько месяцев после нашего последнего разговора со священником и его женой. Я не знала, куда послать письмо, и Барнет сказал, что можно послать в университет. Мы не знали, работает ли он еще там, но Барнет сказал, что даже если нет — они наверняка перешлют ему почту. Он нашел мне адрес и только после этого однажды вечером я написала письмо. Письмо было недлинным, закончив, я попросила мужа проверить его и исправить ошибки. И снова случилось чудо. Ты не поверишь, но у меня не было ошибок, ни одной, будто кто-то водил моей рукой, когда я писала. Так я чувствовала.

— Мы пошли спать. Утром Барнет поехал на одну из ферм, и я поехала с ним. По дороге опустила письмо в почтовый ящик.

— Знаю, тебе не терпится услышать, что стало с этим письмом. Ты же меня с самого начала об этом спросила, а я всё говорю и говорю, а ты такая терпеливая… Я так тебе благодарна. Конечно, можно рассказать по-другому, но я не знаю, как иначе объяснить. Так если ты беспокоишься, а я знаю, как ты беспокоишься, я отправила письмо, и ничего не произошло. Будто я и не писала. Но это не так, на самом деле мое письмо что-то изменило, сильно изменило. Подожди, я должна тебе рассказать.

— Барнет поехал на ферму, и я с ним. Пока он там работал, я сидела с хозяйкой, и мне было неспокойно, в голове кружились всякие мысли, и то, о чем говорила Минди. Хоть я и знала, что я не обманываю Бога, то, что она сказала, еще оставалось со мной. Сердце билось, как после бега, я едва могла говорить. Оставив хозяйку в кухне, я вышла прогуляться.

— Я не писательница, как ты, не очень умею рассказывать: стояла осень, как сейчас, но тогда деревья еще не облетели и одни были совсем красными, а другие очень зелеными. Было солнечно, приятно, солнце здесь совсем не такое, как в Израиле, я шла по солнышку, и чем дальше шла, тем больше замечала красоту, и красота эта усиливалась. Знаешь, бывает такая красота, как боль, только наоборот? Ты погружаешься в нее все глубже и глубже, и волна красоты смывает всё, пока ничего не остается, кроме красоты.

— Так это со мной и случилось — я вдруг начала видеть, красота и вправду была там, Бог и вправду дал такую красоту, и Бог дал мне ее увидеть. Мое сердце наполнилось солнцем, как медом, и я всё шла и шла с этим медом и вдруг заплакала — я поняла, что Бог дал мне, за то, что я простила. Потому что я простила, я всегда смогу видеть зелень и красноту листопада, и теперь, когда мое сердце — солнце, никогда, никогда больше мне не нужно будет помнить, что Арон со мной сделал.

— Я очистила его от греха, который он совершил надо мной, и получила от Бога дар: что было, того, как бы и не было. Грех, совершенный надо мной Ароном, был как темница, в которой меня заперли вместе с ним, а когда я его простила, когда я освободила его от греха, тюрьма исчезла, я больше не была узницей греха, и вот вдруг — красота и солнце.

— Тюремщик исчез и больше не вернется, я его отпустила. Вот и всё, нет больше тюремщика, закрывающего мне глаза. Нет, я не забыла, память не стерлась, но дядя Арон больше не важен, и не может быть важен, и не будет важен больше никогда. Это и была милость божья, которую я вдруг поняла.