Ложится мгла на старые ступени

26 октября. 24 октября несмотря на болезнь (тяжелый бронхит, впервые в жизни) был на панихиде по Юрке Лейко. Сказал, что нас было трое: он был Атос. Всем понятно, что это значит. Он был человек долга, человек чести, человек спокойной и холодной храбрости — в наше время, когда этический и политический конформизм стал делом обычным, это встречается не часто.

28 ноября. <…> Сегодня приехал в Кёльн — добирался от Дюссельдорфа с приключениями, но все равно в сто раз легче, чем в Корее, — надписи понятны, обо всем можно спросить.

29 ноября. <…> слушаю радио — любимую свою немецкую эстраду. Вспомнилось:

В Щучьем испуганный Роберт Васильич, наш преподаватель немецкого, через огород прошел к Крысцату, играющему на патефоне трофейные немецкие пластинки: «А вы знаете, что вы играете?» «Мы не понимаем. Марши бодрые такие, с утра хорошо послушать». Это были нацистские марши, в том числе «Хорст Вессель» — странно, что Крысцат, прошедший войну, этого не знал. <…>

3 декабря. С утра — большой предрождественский концерт — Бах — с изумительными солистами (тенор James Taylor). Передача популярная, дирижер все объяснял. По ассоциации вспомнил концерты 50-х годов в Большом зале и, кажется, в зале Чайковского с истерической ведущей по фамилии Виноградова.

Страна наша ухитрилась устроить себя за последние десятилетия так, что ни от чего на Западе нет беспримесной, чистой радости: увидишь чистые улицы — вспомнишь нашу грязь везде, узришь ухоженные замки — представишь наши разрушенные, заброшенные дворцы с облупившейся штукатуркою, услышишь их церковный хор… И мы б могли! И мы…

5 декабря. Начал главу «Сапожник дядя Дёма Каблучков». Полностью перекроил первоначальный намеченный — скучный — план: вдохновенье, вдохновенье… Для него надо уехать на Филиппины, в Тайланд, в Кёльн…

6 декабря. Самое тяжкое — не твоя собственная смерть, а гибель культуры всей Земли. Неужели может исчезнуть всё, всё — и египетские пирамиды, и Кёльнский собор, и Гегель, и Пушкин, и Моцарт, и Толстой?.. <…>

7 декабря. Вчера читал вторую лекцию «Чехов и массовая литература 80-х годов. Возникновение нового литературного качества». Задавали вопросы, много было русских студентов, обучающихся в Slav. Inst. Присутствовали Володя Порудоминский и Олег Клинг.

Олег за сутки прочел мой роман. <…> Говорил, что это особый жанр — «идиллия», что сюжет движется чередованием «от я» и «от Антона» (то, что не понравилось Роднянской), а то, что нет острого сюжета — в конце XX века его никто и не ждет. Композиция глав заменяет сюжет.

По поводу вчерашней записи про смерть. Вдумался: если быть честным до конца, то в гибели всей культуры я все равно сожалею о своей крохотной песчинке в ее здании, которая тоже погибнет.

<…> В библиотеку мне занес «Известия» с обсуждением гимна Володя Порудоминский <…>. В связи с гимном вспомнили Михалковых — и С. В. и Н. С., который забыл весь свой монархизм и хочет, чтобы был старый гимн: видимо, справедливо надеется, что слова в третий раз поручат писать папе!

9 декабря. С Володей Порудоминским по телефону:

— Как хорошо, что вы позвонили! Я прочел ваш роман[49] и ни о чем больше говорить не могу. Это — настоящее!

И совсем меня смутил: «Я не знаю, кто еще бы сейчас мог написать такое. Конечно, этот материал, но его преображение! Я не знаю, как это делается <…>. То, что нет острого сюжета — мне не мешает. А какой сюжет в «Детстве» Толстого? Несбывшийся сон? Сюжет — дед и внук, их отношения снаружи и изнутри. А над последними страницами о деде я даже заплакал. Дед — человек без недостатков. Но это и пленяет. Это законченный, цельный образ.

Я: — Мариэтта говорит, что это еще не изображенный раньше тип русского человека.

— Именно. Но теперь он изображен. Очень хорошо про отца. Я знал одного очень талантливого журналиста, работавшего в «Пионерской правде». Однажды были какие-то цензурные сложности с номером — так он заново один сочинил весь номер.

— Включая письма пионеров?

— Включая письма. Ему было все равно, что писать — передовицу, письма, отклики. А есть журналисты, которых когда заставляли писать о сахарной свекле, они должны были полюбить эту сахарную свеклу — иначе не могли.

10 декабря. <…> Насколько хорошо настроение физическое и творческое, настолько отвратительно политическое: приняли старый гимн. Перезваниваемся с Л. по этому поводу — она пишет статью, хотят они там издать брошюру со статьями на эту тему и распространять ее.

24 декабря, утро. Разбудил звонок из Москвы. «Знамя» присудило мне премию «За произведение, утверждающее либеральные ценности». Л. сказала, что это — самая престижная премия журнала. Но — к понедельнику, т. е. к завтрему (как всегда у нас!) надо написать «нобелевскую речь» 2–3 стр., которая пойдет в № 3.

Только сел, а по TV документальный фильм о теноре Tauber’е, о котором я только читал, а тут — множество фрагментов 1927–1930 гг. в его исполнении — из Легара, Оффенбаха, Штрауса, Леонкавало, Шуберта («Серенада» — очень хорошо).