Ложные надежды

Этот грубый, пропитанный ненавистью и ядом голос до сих пор отзывается внутри меня противным страхом, от которого хочется спрятаться. И я растерянно оглядываюсь по сторонам и замечаю, что Кирилл так и остался стоять на дорожке, проявив не до конца понятную мне тактичность.

— Его же нашли? Того, кто их сбил? — он прерывает молчание только в тот момент, когда мы неторопливо бредём обратно, погружённый каждый в свои мысли, а вдалеке уже виднеется чёрная рамка железных ворот центрального входа.

— В тот же вечер. Он работал с ними на заводе. Был настолько пьян, что его обнаружили спящим прямо в разбитой машине.

— А сейчас?

— Он умер. Давно. Заболел в тюрьме туберкулёзом, его мать приходила тогда к баб Нюре и просила подписать прошение об условно-досрочном, чтобы позволить ему умереть дома, — замечаю, как он хмурится и презрительно поджимает губы, то ли не понимая, как можно прийти к кому-то с мольбами, то ли отрицая саму возможность простить того, кто виноват перед тобой. — Она подписала. Но выйти он всё равно уже не успел.

— Зачем? Разве она не должна была ненавидеть его? Хотя бы злиться из-за того, что он сделал, — Зайцев хмурится ещё сильнее, а меня подрывает истерично рассмеяться и удивиться наивности его рассуждений.

Иногда даже того, кто лишил тебя самого ценного и дорогого, не получается ненавидеть. Не получается злиться так, как положено. Не получается даже швырнуть в лицо ворох скопившихся обвинений, так и остающихся внутри и разлагающихся, гниющих там.

— Она злилась, конечно. Но решила, что так будет лучше. Бабушка вообще… — я запинаюсь, понимая, что и кому собираюсь рассказать. Легонько пинаю удачно подвернувшийся под ноги камушек, звонко отскакивающий по асфальту. А с другой стороны, кому я ещё могу признаться в этом? — Бабушка считает, что мы прокляты. Первая жена отца наговорила ей разного, а баб Нюра очень впечатлительная.

— И ты в это веришь? — у него выходит спросить это так, что в голосе не слышно оценки. Ни насмешки, ни презрения, ни настороженности. Ни одной из тех эмоций, что помогают заранее понять, чего именно от тебя ожидают.

Словно для него действительно не существует правильно — не правильно. Нет «хорошо» и нет «плохо». И каким бы не оказался твой ответ, он будет просто безоговорочно понят и принят. Наверное, именно поэтому рядом с ним из меня выползает всё то, что было тщательно запрятано в самые глубины: все сокровенные, стыдные, болезненные моменты моей жизни.

— Я не верю. Но если бы верила, без труда нашла бы этому множество подтверждений, — тихо замечаю, вспоминая, как уверенно у бабушки получается подогнать под проклятие каждое несчастье, происходящее в нашей семье. И смерть сестры, конечно же, тоже.

Кирилл останавливается в паре метров от ворот и закуривает. Его до странного задумчивый, напряжённый взгляд следит за людьми, которые толпятся около одноэтажной постройки, где продаются венки и искусственные цветы. И все плотные слои масок слетают один за другим и обнажают его истинное лицо, уставшее и немного растерянное.

Он сереет и выцветает. Тлеет вместе с давно забытой сигаретой, до сих пор зажатой в длинных пальцах, опущенных вдоль тела. Рассыпается пеплом в собственной тоске, громко завывающей порывами тянущегося от леса холодного ветра. Умирает в пламени выжигающих изнутри сомнений и противоречий, что оставляют от хвойной зелени глаз лишь тусклую золу.

А я пытаюсь отвернуться от него, отойти на шаг в сторону, скинуть с плеч почти реально-ощутимые прикосновения и не поддаться самому губительному желанию в моей жизни: пытаться его спасти.

Помни, Маша: когда ты протянула ему руку помощи, он просто скинул тебя в обрыв вместо себя.

— Кирилл… — не говорю даже, а испуганно шепчу. Сердце колотится быстро, словно вот-вот случится что-то ужасное и непоправимое, и у меня осталась последняя возможность вытянуть нас из объятий смерти, раскинувшихся повсюду. Они пестреют искусственно-яркими цветами траурных венков, зовут отголосками чьих-то горьких рыданий и приманивают противным затхлым запахом влажной земли.

Он откликается не сразу. Словно по памяти выбирается из недр лабиринта воспоминаний и эмоций, куда забрёл случайно, опрометчиво решив, что в этот раз не успеет заблудиться. Прикрывает веки с длинными дрожащими ресницами и делает глубокий вдох, прежде чем разочарованно посмотреть на истлевшую почти до фильтра сигарету в своих руках и метко отправить её в урну.

— Пойдём, — он шагает ко мне вполне решительно, быстро протягивает руку, но пальцы так и замирают около моего локтя, лишь слегка касаясь ткани ветровки.

Жест получается очень странным, и мы оба обескураженно смотрим на то, как подушечки пальцев скользят по шершавому и слегка блестящему материалу. Я хочу понять, зачем он вообще пытался до меня дотронуться, а он — почему не довёл начатое до конца.