Ложные надежды

Мне бы хотелось узнать, о чём он думает. Какие именно мысли, чувства гложут его так сильно, выедают изнутри до пустой и бледной оболочки. Какие воспоминания просыпаются от долгого сна и вылезают наружу, как черти из преисподней, и пускаются в дикую, завораживающую пляску, попадая в которую уже невозможно будет выбраться и не сойти с ума. Какие желания, — отчаянные, бесчеловечные, невозможные, — испытывает он именно в этот день.

Третье мая. Ровно десять лет со смерти его матери. С того утра, когда он перестал улыбаться, и внутри него будто окончательно сломалось что-то истиравшееся, истончавшееся годами мучительного ожидания этого момента.

Я помню каждое его движение, каждое редко оброненное в то время слово. Как он курил всю ночь напролёт перед похоронами, как дрожали его пальцы на кладбище, как сипло звучал голос, остановивший меня на размытой после дождя дорожке между могилами простым «побудь здесь», пока все немногочисленные присутствующие стремительно удалялись на поминки в нашу квартиру.

С тех пор ничего не изменилось. Увы, совсем ничего.

Я ничего не могу тебе дать, Кирилл. Ни спасения, ни забвения от твоей боли.

— Поехали, — говорит он решительно, закрывая ноутбук и резко поднимаясь со своего места.

— Куда? — всё же спрашиваю растерянно, хотя никакого смысла в этом вопросе нет, ведь я уже до противного послушно семеню вслед за ним в коридор.

— Куда-нибудь. Просто поехали.

По квартире он мечется быстро и хаотично. Скрывается на несколько минут в гостиной, откуда доносятся только звуки почти яростно выдвигаемых ящиков и громко хлопающих дверец, потом юркает в спальню, по пути распихивая что-то по карманам своих джинс — мне удаётся мельком заметить только небольшую заламинированную карточку бледно-розового цвета, очень похожую внешне на документ от машины.

Из спальни он возвращается с двумя одинаковыми на вид серыми свитерами, один из которых, судя по всему, предназначается именно для меня, но стоит мне отлипнуть от стены и потянуться к нему руками, как Кирилл машет головой и отстраняется на пару шагов, снимает с вешалки мой плащ и протягивает его, ничего не говоря.

Странно, но мои пальцы не начинают дрожать. Только сильно вцепляются в ткань плаща, вдруг кажущуюся совсем скользкой, как только что выловленная из воды рыба. А взгляд старательно бегает по светлым стенам и тёмной мебели, по волокнам дерева на полу и чётким геометрическим фигурам светильников, но всё равно возвращается к чёртовым свитерам в его руке, под которыми у меня поистине рентгеновским зрением получается разглядеть очертания пистолета.

— Так будет безопаснее, — поясняет, когда перед нами уже раздвигаются двери лифта, и мне остаётся только кивнуть в ответ. Я даже благодарна ему за то, что обходится без лживого «тебе нечего бояться», банального «просто доверься мне», или смешного до икоты «всё будет хорошо».

Мы просто по пояс в дерьме, и с каждым следующим движением можем нырнуть туда уже с головой. Нет смысла тешить себя иллюзиями или надеяться на чудо.

Ты же помнишь, да, Маша? Всё будет становиться только хуже. Хуже, хуже и хуже, пока ты не окажешься прямиком в аду.

— Ты применял его когда-нибудь? — нерешительность собственного голоса кажется такой раздражающей, назойливой, как тонкий и противный скрип шестерёнок в ранее идеально работавшем механизме.

— Да.

— Против человека?

— Да, — киваю одновременно с его тихим согласием, словно уже заранее знала, каким будет ответ. Наверное, и правда знала.

Брось этот детский сад, Маша. Если Паша со своими друзьями проламывали людям головы за десяток тысяч рублей, то чего ты ждала в мире, где крутятся миллионы долларов?

— Я никого не убивал, — добавляет он с какой-то нездоровой, неестественной, кривой усмешкой и осекается, отворачивается от меня, упирается взглядом в двери лифта, снова разъезжающиеся на подземной парковке. — Не так.

Мои смутные предположения оказываются верными, и мы уверенно минуем уже знакомую мне синюю Панамеру и садимся в чёрный Кайен, покрытый слоем пыли и грязи, с мелкими белыми царапинами вдоль левого крыла. Оттого ещё более контрастно в сравнении с неряшливым внешним видом смотрится салон, встречающий нас идеальной чистотой и ярко выраженным запахом ещё новой машины.

В голову сразу лезет то утро, когда около общежития меня поджидал Паша. И хочется, до одури чего-то хочется: то ли развернуться сейчас и прямо спросить, зачем нужна была эта чёртова очная ставка, то ли со всей поднимающейся в животе и груди, подкрадывающейся к горлу обидой ударить Кирилла наотмашь, сильно, чтобы на щеке снова горел красный след моей ладони, как неделей раньше в купе поезда. То ли просто открыть эту долбанную, отделанную шикарной двухцветной кожей дверь машины, и выскочить прочь с очередным пожеланием для него отправиться нахер и отстать от меня.