Ложные надежды

Он так никуда и не уходит: сидит на кровати, и мои согнутые колени почти упираются ему в поясницу. Раздумывает о чём-то, на меня не смотрит — этот тяжёлый, тёмный, веющий прохладой взгляд я бы почувствовала на себе даже сквозь ночной мрак прикосновением влажного, мягкого мха, покалыванием кедровых веток или брызгами застоявшейся воды. Ночное молчаливое присутствие ощущается чем-то очень странным, таинственным, но ничуть не раздражает. Напротив, мне приходится признаться себе, что сейчас совсем не хочется оставаться одной.

Не хочется, чтобы он уходил.

Сбежать мне уже не удалось, и остаётся лишь терпеливо принимать всё, что происходит. Наверное, с моей стороны очень наивными выглядели надежды просто спрыгнуть с разогнавшегося на максимальную скорость поезда, конечная станция которого станет великой целью Кирилла Зайцева.

Войцеховского. Пора привыкать называть его правильно.

Кирилл Зайцев бегал покурить на лестничную площадку, пил растворимый кофе, таскался в компании ребят младше себя и собирал у реки свои сраные цветочки, которые я столько лет подряд мечтала яростно затолкать ему в глотку после каждого ночного кошмара с их участием.

Кирилл Войцеховский не утруждается даже тем, чтобы включить вытяжку на своей огромной, шикарной кухне, заполняя её едким сигаретным дымом, оседающим смолой на явно только недавно отремонтированные стены и потолок. Он ловко варит кофе в турке, словно не замечая стоящую рядом с плитой кофе-машину, отдаёт приказы и берёт на себя ответственность и наглость распоряжаться чужой жизнью. Теперь он наслаждается красотой разноцветных денежных купюр и как будто пытается тайком подсунуть мне и их тоже.

— Поехали за твоими вещами. Доберёмся как раз к рассвету, наверняка все ещё будут спать, — он говорит тихо и, не дожидаясь моего ответа, уходит из комнаты. Не могу объяснить что именно меня коробит во всём происходящем, но чувство тревоги маленьким колючим шариком оседает под рёбрами и напоминает о себе при каждом резком движении.

Его голос. Почему он такой… напряжённый? Обречённый? С такими же надрывными, мучительными нотками, какой был сразу после смерти матери.

Я не могу заставить себя подняться так долго, что это уже становится неприличным. Вместо того, чтобы быстро собраться и поехать за сменной одеждой, которая мне действительно очень необходима, ещё плотнее закручиваюсь в приятно шелковисто-прохладное покрывало и зарываюсь носом в подушку. Ещё бы не думать ежеминутно, как на повторе, что это его подушка и не втягивать в себя — как будто случайно — хранимый в ней запах.

Дура ты, Маша. Дура, ой дура!

Давно следовало собрать свои вещи и скрыться из столицы под покровом ночи. Сбежать куда-нибудь в Сибирь, на Дальний Восток, осесть в любом маленьком городке и опять попытаться начать свою жизнь с нуля. Потому что не только в одной с ним квартире, но даже в одном городе — это постоянное хождение по раскачивающемуся над пропастью канату. Я заранее знаю, что упаду.

Гулкие шаги Кирилла по коридору заставляют меня подскочить на ноги так резко, что приходится схватиться за мягкое изголовье кровати, чтобы не упасть от внезапно острого головокружения. Но он и не думает меня поторапливать, лишь постоянно перемещается где-то совсем поблизости, так и не попадаясь мне на глаза. Поэтому, отогнав от себя остатки сна настолько ледяной водой, что покраснели и зачесались пальцы, я сама иду искать его.

Мы находим друг друга синхронно и слаженно, сталкиваясь в дверном проёме между кухней и коридором. Соединяемся телами с такой силой и скоростью, что меня по инерции отшвыривает назад, и только вмиг оказавшаяся на пояснице ладонь останавливает от комичного падения прямо на пол.

В другой его руке — кружка. А по моей белой рабочей блузке расплывается огромное и уродливое кофейное пятно.

Зайцев бесцеремонно отодвигает меня в сторону и просто уходит, пока я балансирую между огорчением и раздражением, оттягиваю мокрую ткань, неприятно прилипающую к телу и подбираю наиболее подходящие эпитеты к этой ситуации.

— Держи, — он возвращается быстрее, чем я успеваю выйти из оцепенения и трезво оценить происходящее. Протягивает мне белую рубашку, судя по размеру принадлежащую ему самому. — Пока пятно свежее, его ещё отстирает машинка.

— Спасибо, — растерянно бормочу и принимаю рубашку из его рук. И тут же быстро разворачиваюсь и скрываюсь за ближайшей дверью, ведущей в ванную, чтобы не видеть изумление на его лице.

Я точно знаю, что это второе «спасибо», когда-либо сказанное ему. Первое и до недавнего времени единственное вылетело из меня, когда он вернул мне цепочку с крестиком мамы. И больше никогда, ни при каких условиях… почему — сама не могла объяснить. Наверное, меня просто жгла калёным железом сама возможность быть ему за что-то благодарной.