Ложные надежды

— Я приеду завтра утром. Собери все необходимые тебе вещи заранее, чтобы больше нам не пришлось отвлекаться от работы, — говорит он, а взглядом пронзает меня насквозь, прорывает кожу и ломает кости, пропускает сквозь тело гибкие и хлёсткие плети ветвей. Хочет снова оставить за собой последнее слово, последний жест, последний жестокий удар в этой войне.

Но не сегодня. Не сегодня и больше никогда.

— Вон отсюда.

Слова снова и снова отскакивают от стен, вторят мне назойливым эхо, повторяются и повторяются, пока Кирилл поднимается и выходит, эпично хлопнув дверью напоследок.

* * *

Только оклемавшись от приступа удушающей паники, сдавившей грудную клетку одновременно с хлопком двери, я подскакиваю с кровати и начинаю собирать вещи. Только вот намерения мои кардинально отличаются от амбициозных планов Зайцева: второй раз за эту блядски невыносимую неделю я собираюсь сбежать. На этот раз по-настоящему, по-взрослому, свалить на расстояние в тысячу километров и от него, и от порядком надоевшей офисной жизни с иерархией и порядками, которым позавидовал бы животный мир.

В старой заношенной куртке, простеньких джинсах и с рюкзаком за спиной мне легко затеряться среди толпы студентов, и до метро получается добраться, не заметив никаких признаков установленной за мной слежки. Хочется верить, что Кирилл сейчас зализывает уязвлённое самолюбие и восстанавливает свою пошатнувшуюся гордость в объятиях работы, алкоголя или кого-нибудь, вроде работающей со мной Юльки, у кого в крови циркулирует правильная пропорция ума, кокетливости и хитрости.

Пусть занимается чем и кем угодно, лишь бы не мной.

До вокзала я добираюсь аккурат за сорок минут до отправления поезда, делающего остановку в моём родном городе. За десять лет расписание не сдвинулось ни на минуту, и меня греет мысль, что следующий рассвет я буду встречать уже в каком-то часе ходьбы от единственного самого близкого и последнего оставшегося в живых родного мне человека.

Бабушку я не предупреждаю специально, до последнего опасаясь подвоха. Везде расплачиваюсь только наличными, хотя понимаю, что отследить меня и так будет довольно легко, было бы желание. Успокаиваю себя тем, что желания не будет.

Не будет же?

В поезде я облегчённо выдыхаю, пробираясь по коридору к нужному купе. Наслаждаюсь странным, но уютно-приятным запахом, даже улыбаюсь, заслышав громкое шипение колёс, которого немного пугалась в детстве. И с замиранием сердца дёргаю в сторону нужную дверь, почему-то оказавшуюся закрытой.

Никого.

Вплоть до последних секунд до отправления я бездумно смотрю на перрон, со снующими в разные стороны людьми. И представляю, что когда-нибудь тоже буду уезжать с маленьким чемоданом на колёсиках, предвкушением начинающегося путешествия и поразительной лёгкостью на душе. Когда-нибудь я смогу окончательно оставить своё прошлое позади, забыть и перечеркнуть старые ошибки и двигаться дальше. Когда-нибудь я начну просто жить, как это получается у остальных.

Поезд покачивается, трогаясь с места, стремительно набирает скорость. Только лучше мне почему-то не становится. Напротив, словно резко вскрывается застарелая рана, и жжёт, ноет, болит, не позволяя усидеть на месте ни секунды.

Именно в этот момент дверь открывается. Я инстинктивно хватаюсь рукой за рюкзак, чтобы достать на проверку паспорт и приготовить деньги за постельное бельё, но вижу перед собой Кирилла и комично трясу головой, надеясь избавиться от издевательски-ухмыляющейся галлюцинации.

— Спасибо, что не плацкарт, — хмыкает он и присаживается напротив, подпитываясь моим удивлением как новенькой батарейкой.

— Тебе нечем заняться?

— Как раз наоборот. Работы, Ма-шень-ка, просто дохуя. У нас с тобой, — слово «нас» он выделяет особенно ярко, а я снова удивляюсь: и как он только не прикусил себе язык? Наверняка ему должно быть настолько же тошно, как и мне, употреблять подобные местоимения. — Поэтому сегодня мы выходим на первой же остановке, примерно через полтора часа.

— А ты забавный, Кирилл, — фыркаю и ёрзаю на месте, поудобнее устраиваясь на скользком дермантиновом сидении и заодно отодвигаясь от Зайцева ещё хоть на пару сантиметров дальше. — Это твоя работа, а не моя. И нужна она тебе, а не мне.

— У нас с тобой была договорённость, — укоризненные нотки в его голосе только радуют и раззадоривают меня, на губы наползает столь редкая искренняя улыбка, заметно выбивающая его из равновесия.

Ему знакома только та Маша, что свято чтила правила, следовала инструкциям и слушала собственную совесть. Та, которая всегда говорила людям правду о них и никогда — о себе, не лезла на рожон и ни от кого ничего не требовала. Та, которая молча могла проглотить любую обиду.

Та, которая до сих пор упрямо делает вид, что десять лет назад ничего не случилось.