Лубянка, 23

Хотя именно о детях английский лорд Честерфилд, большой дока в педагогике и автор знаменитых пару веков назад «Писем к сыну», сказал: «Они и придворные ошибаются гораздо реже, чем их родители и короли». И если вернуться к моему в достаточной степени размытому вопросу, то, все-таки, хотелось бы представить своим склонным к инфантилизму умом: вот умер Сталин… вот шлепнули оказавшегося вдруг шпионом Берию… сместили Молотова, Кагановича, еще кого-то… (Удержался Микоян…) А как их дети, внуки? Любимые племянники, наконец? Как у них с работой? С зарплатой? С жилищными условиями? Что они пишут в личных анкетах? «Сын тирана»? «Дочь убийцы»? «Внук английского шпиона»?.. (И снова — «сын палача», если иметь в виду, к примеру, следователя Рюмина, на которого повесили всех собак за пытки и расстрелы и казнили самого.)

Так что же, в конце концов, думают все они о своих родителях и прародителях? Осуждают безоговорочно, считают заслуживающими снисхождения или целиком оправдывают? (Опираясь при этом на мнение немалой части нашего народа.) А быть может, вообще, требовать от них всего этого не менее жестоко, чем то, что их близкие проделывали с другими людьми?..

* * *

Близится окончание четвертой части повествования, и спешу покаяться: грешен — бываю подчас многоречив и склонен к повторению уже сказанного раньше. Однако прошу позволить мне произнести очень короткую защитную речь.

Говоря откровенно, я начал замечать, что забываю порою, писал ли я — о том или об этом — раньше, и мне требуется перечитать написанное, чтобы вспомнить тот или иной эпизод, чьи-то черты лица или характера, фамилию.

Нечто похожее, заботливо подумал я, может ведь произойти и с читателем, разве нет? И вот, дабы не чинить ему (и себе) лишнего неудобства, я решил время от времени прибегать к повторам, напоминаниям.

Что же касается многословия… Ох, ведь так хочется подробней и обстоятельней рассказать о многом в нашей с вами жизни — в том числе и про то, о чем иные вообще не знали, не могли знать, или успели позабыть. Хочешь не хочешь, а рассказ о чуть ли не вековом отрезке существования — своего и своей страны — вряд ли может быть лаконичен.

4

Чуть не забыл рассказать о своей первой, и последней, настоящей охоте, на которую меня потащил Алик незадолго до дня рождения Артура.

Но что же она такое — охота? Знающие люди говорили и говорят, что это добрая воля и слепая страсть, стремление и необходимость, проверка себя на выносливость и смелость, хитроумие и, одновременно, жестокая травля; промысел и забава… А в общем, как ни крути — убийство.

А с другой стороны — не так, так эдак — на скотобойнях, у себя во дворах, на горных полянах перед разожженным очагом — все равно, убиваем животных, только уже не случайно попавших на мушку, на крючок, в капкан, в силки, под охотничий нож, а живущих с нами рядом, носящих порою ласковые людские клички; убиваем тех, кого еще недавно гладили, хлопали по холке, доили, кормили из рук…

Примерно так я говорил себе и Римме после того, как Алик предложил мне отправиться на охоту с ним и с его знакомым — бывалым охотником и попробовать там себя и, главное, нашего Капа — как тот будет работать. Только, разумеется, ко всему этому нужно соответственно подготовиться — и Алик долго перечислял, что следует сделать.

Римма потом уверяла, что один день моей охоты обошелся нам в ее месячный заработок юрисконсульта крупного московского Холодильника. И это была чистая правда, потому что к этому знаменательному дню были куплены резиновые сапоги, синяя ватная куртка, три пары шерстяных носков (тут Римма размахнулась), рюкзак, фонарь, охотничий нож. И еды немереное количество. А уж если подсчитать, сколько времени ушло на покупки и время перемножить на труд, а труд — на деньги, как делал, кажется, Карл Маркс, то и двухмесячной зарплаты не хватит. Хорошо еще ружье не пришлось приобретать: от этой беды меня избавил Алик, уступив свою старую тулку-однокурковку. Правда, сначала я полез в бутылку и сказал, что одного курка мне маловато, но потом примирился и даже поблагодарил.

Когда в субботу мы ехали по Ленинградскому шоссе в сторону Клина, мой «Эдик», ощетинившийся ружейными стволами, напоминал не слишком еще давний плакат «Враг не пройдет!..». Разговоры в машине были все больше об охоте, о собаках.

— Как вам наш Кап, Валерьян Матвеич? — спрашивал я у молчаливого бывалого охотника. (Я еще стеснялся, сберегая чувства Алика, говорить о Капе «мой».)

И Валерьян Матвеич отвечал: