Лубянская империя НКВД. 1937–1939

Тот страшный человек поведал, что был врачом в лаборатории, где разрабатывались специальные препараты для мгновенного умерщвления без следов. Врач-убийца рассказал корреспонденту и о секретной лаборатории, и о том, как госбезопасность обеспечивала проведение экспериментов в поезде, а также прикрытие на станции Бологое».

Комментировать этот триллер я отказываюсь; как говорится, за что купил… Непонятно здесь одно: с их-то возможностями зачем распространять поле творчества на соседей по железнодорожному купе пред очи изумленной публики. А впрочем, на каждое сомнение может найтись свой контрдовод. В конце концов, смертник, подготовленный НКВД, чаще всего и так уже почти труп, а это ставит под вопрос чистоту эксперимента. (Трудно сдержаться и не добавить, что на фоне реальных акций, подробно изображенных в книге⁴², описанная «жутковатая история» выглядит почти заурядной.)

Рассказывая о последних месяцах КГБ, падающих на вторую половину 1991 года, В. Бакатин²⁵ останавливается… опять же на 12-м отделе (жив курилка!). Сравнительно подробно говорится о тайном прослушивании телефонных и других разговоров. Об иных проявлениях оперативно-технической активности упоминается в сугубо общих выражениях. Так, в ходе «оперативно-технических мероприятий… нарушались конституционные права и свободы граждан, осуществлялось вмешательство в частную жизнь, ставилась под угрозу личная безопасность…»

Заговор в органах и шире

Показания отца о лаборатории являются по существу чисто информативными и никакого отношения к основным криминалам — троцкизму и шпионажу — не имеют. Последние были «доказаны» уже к середине ноября 1938 г., так что на последующие восемь месяцев, пока не раскрутится следствие по делу Ежова, Фриновского и других «заговорщиков», отца вполне можно было отпустить на поруки домой, прошу простить мне эту горькую шутку.

Выше упоминалось декабрьское письмо отца на имя Берии, недавно назначенного наркомом, с отказом от всех признаний в преступлениях. Этот факт известен из второго, покаянного письма, а также из показаний в суде. Но вот что любопытно. Ознакомление со следственным делом приводит к выводу, что учет документов в органах велся тщательно. Можно еще привести курьезный факт, когда выход на свободу одного из арестованных по делу врачей задержался потому, что охранники не сразу отыскали подлежащий возврату очешник, хотя и грошовый, но означенный в описи. Однако письмо отца в адрес Берии отсутствует. Почему? Можно лишь гадать. Наверняка, кратким послание не было, и его аргументы настолько раздосадовали Берию, что он приказал письмо уничтожить. Сущая мелочь для матерого уголовника в наркомовском кресле.

Примечание. Дополнительный материал (том 3) побуждает взглянуть на описанный эпизод несколько шире. Судя по словам одного из следователей Копылова, к чьим показаниям мы еще вернемся, для «специалистов» режимной тюрьмы в Суханове отказы заключенных от выбитых у них самооговоров рассматривались как штатные трудности, которые преодолевались теми же методами. В результате все возвращалось на круги своя, при этом «Отказы от показаний, как правило, протокольно следствием не фиксировались». Таков, значит, был порядок.

Жуковский «неоднократно отказывался от первоначальных показаний, однако ни одного протокола допроса Жуковского с отказом от ранее данных показаний в деле не имеется». Так сформулирован один из аргументов Главной военной прокуратуры в пользу пересмотра дела, январь 1955 г.

«Мертвый сезон» ознаменовался небольшим допросом в марте 39-го, посвященным «уточнению» октябрьских показаний о «связи и вражеской работе с Островским Михаилом Семеновичем». Через день состоялась очная ставка. Каждый признал связь с другим «по антисоветской деятельности, как участник троцкистской организации…» Разошлись лишь в деталях, с чего эта связь началась — то ли на совещании в кабинете Биткера, то ли (по версии Островского) в результате личного знакомства, которому посодействовала моя мать, поскольку «Люба Бродская работала секретарем конторы Нефтесиндиката, которой я руководил». Словом, рутина.