Лубочная книга

Хотел было Мелалий еще говорить больше, но Люция сказала: «Ах, мои матушки, какой это наглец!» А я, не вытерпя, принужден был ему сказать: «Благодарствую, братец, что ты своими разговорами удивил нашу компанию; ежели бы я знал, что от тебя последует такое вранье, то бы ни для чего тебя с собою сюда не взял. Опомнись, ты видишь, что здесь сидят девицы, а ты говоришь такой вздор, которого и замужним слушать непристойно».

Доротея, обратясь к Анне-Софии, сказала: «Я думаю, уже время и домой ехать», и, встав, поехали.

После сего, спустя несколько времени, случилось мне в именины Люции быть опять у нее; и как гости все разъехались и остались мы одни, то тетка наша Маргарита говорила со мною, что время жениться, и выхваляла много девиц; притом же сестра Люция о том же мне советовала и представляла в невесты некоторых знакомых ей девушек. Но как я не хотел еще жениться, то, смеясь, отвечал им, что у нас в Лондоне нет такой невесты, на которой бы я согласился жениться; притом же я еще многих коротко и не знаю, а на выбор других в сем случае, кроме самого себя, ни на кого положиться не могу, потому что от женитьбы зависит вечное человеческое счастие или несчастие.

Люция на сие говорила мне: «Братец, теперь вы все науки окончили, дом имеете богатый, имения довольно, итак, вам остается только искать, чтобы невеста ваша была честная и добродетельная. Хотите ль вы, братец, я вам покажу двенадцать славных портретов; вы только выбирайте, которая вам понравится, а за достоинство их я вам ручаюсь». Я на сие, смеясь, говорил ей: «Пожалуй, покажите, я готов вас слушать». Люция, взяв меня за руку, повела в свою спальню, а за нами вошли Маргарита и Филистина, и показывали мне те портреты, которые были самой лучшей работы.

1. Вильгемины, дармштадтского генерала дочери. Я, смотря на оный, говорил: «Она бы очень хороша, да только немного криворота». Люция отвечала мне, что, может быть, ошибся живописец, а у нее этого нет.

2. Ульрики-Элеоноры, шведского генерал-лейтенанта дочери. «Правда, — говорил я, — эту можно бы назвать красавицей, ежели бы была не кривоглаза».

3. Софии, родной племянницы маркграфа бранденбургского…

Маркграфиня, прервав милордову речь, сказала:

— Она и мне племянница; однако, пожалуй, не опасайся, говори, как было.

— Извольте быть уверены, наше высочество, — отвечал милорд, — я ничего от вас утаить не могу. Я, смотря на оный портрет, сказал: «Она немного кривоноса». — «Ах! как дурно, братец, так ругать», — говорила мне сестра. «Что ты сердишься? Ведь здесь никого чужих нет, и никто об оном ведать не может».

4. Марии-Аполлонии, сардинского курфирста сестры. «Это, — говорил я, — кажется, из персон недалекого ума».

5. Анны-Христины, дочери польского сенатора. «Ее и позитура, — сказал я, — показывает нескромность». — «Какое это ругательство!» — говорит Люция.

6. Елизаветы-Терезии, сардинского вице-канцлера дочери. «Ежели ее кто возьмет, — говорил я, — то ничем другим утешится, как только одною красотою, а ума в ней не бывало».

7. Флистины-Шарлоты, испанского адмирала племянницы. «Она и на портрете, — сказал я, — написанная, смеется, а сама уже, я думаю, великая пустосмешка». — «Никак, — говорила Люция, — она только веселого нрава».

8. Марии-Филистины, прусского генерал-адъютанта дочери. «Ежели она подлинно так убирается глупо, как написано, то надобно ее взять такому, который бы сам знал во всех женских уборах надлежащую пропорцию». — «Батюшка-братец, — говорила мне Люция, — ведь этак можешь прослыть великим насмешником, что будто для вас из таких знатных невест ни одна не годится»; и, кликнув девку, приказала принести из другой горницы еще четыре портрета, которые показывая мне, сказала: «Вот то-то, братец, красавицы!»

9. Марии, цесарского адъютанта дочери. «Правда, — отвечал я, — она хороша, да только очень еще молода, да еще щеголиха, в золотом платье и написана».

10. Марии-Анны, бразильского генерал-майора сестры. «Мне кажется, — сказал я, — она уже не меньше тридцати лет имеет от роду». — «Это правда, — отвечала мне сестра, — что она вас старее».

11. Вильгельмины-Амалии, брауншвейгского камергера дочери. «Она очень несчастлива, — сказал я, — что ее портрет пишут, она не хороша».

12. Ингиренты-Елизаветы, английского обер-гофмаршала дочери, нынешней моей невесты.

Я, смотря на сей портрет, сказал: «Вот эту нужно назвать красавицею, ежели она подлинно так хороша, как написана, а портрет ее показывает в ней великий разум. Я прошлого года во дворце с нею танцевал, только она мне не так хороша показалась, я и не думаю, чтобы через год так много в ней красоты прибавилось». — «Совершенно она хороша и умна, — говорила Люди я, — ежели тебе угодно, то, когда она ко мне приедет, я пришлю за тобой». — «Хорошо, — отвечал я, — очень хочу ее видеть». Люция мне сказала, что она на нынешней же неделе неотменно повезет ее к себе обедать. И я признаюсь, что желал ее видеть не для того, чтобы получить себе в невесты, но для одного только любопытства. Итак, простясь с сестрами и теткой, поехал домой.