Лучшая фантастика XXI века

Любой ребенок знает, что Ньютон произнес «всемилостивейшим произволением невозможно», целый день наблюдая в саду за движением очень маленького червя по поверхности яблока. Эти слова имели отношение к размышлениям великого человека о том, что с очень маленькими предметами возможны следующие события: они появляются и исчезают, когда бог по каким-то непостижимым причинам смотрит на них или перестает смотреть. Какой-то француз говорил, что это относится к взгляду человека, но что взять с француза. На протяжении столетий таких случаев было совсем немного. Гамильтон то и дело читал об этом на внутренней странице своей газеты. Он всегда признавал, что такое вполне вероятно. Но здесь? Сейчас? На государственном приеме?

Гамильтон вернулся в большой зал, где теперь не осталось никого, кроме стражников и нескольких джентльменов вроде него, взятых из разных воинских частей и выполняющих схожие обязанности; с некоторыми ему уже доводилось работать прежде. Он поговорил с ними. Все сошлись на том, что пруссак с его внешностью безжалостного человека и мощной мускулатурой у стороннего наблюдателя вызывал прежде всего чувство тревоги.

Гамильтон отыскал место исчезновения, отогнал нескольких исследователей и вопреки их протестам встал точно в эту точку; никаких внутренних сигналов тревоги, вымышленных или подлинных, он не услышал. Он посмотрел туда, где стояла Лиз, в углу за пруссаком. Его лицо потемнело. Исчезнувший пруссак полностью закрывал принцессу от зала. Он встал между ней и взглядами всех остальных. Он стоял на том месте, где полагалось бы стоять телохранителю в ожидании выстрела.

Но это нелепо! Пруссак встал туда не для того, чтобы спасти ее. Он стоял, озираясь. Если бы у кого-то в зале было некое необычное новое оружие, спрятанное на теле, этому человеку, прежде чем выстрелить, пришлось бы ждать, пока пруссак отойдет.

Гамильтон, сердясь на себя, покачал головой. Здесь явно был какой-то пробел. Что-то выходящее за рамки очевидного. Он позволил ученым вернуться к работе и направился в бальный зал.

Оркестр уже играл, гости кружились в вальсе. Все держались настороженно. Смех звучал только принужденный. Какое бы получудо ни произошло, великие державы внимательно следили за танцевальными раскладами, поэтому танцевать следовало, и партнеры были старательно подобраны, и то и дело возникали доверительные перешептывания, – каждый старался продемонстрировать свою смелость, чтобы окружающие это заметили. Так поддерживалось равновесие. Но напряжение заметно возросло. Все в зале ощущали бремя этого равновесия, это было на поверхности, отражалось на каждом лице. Королева-мать сидела за главным столом, справа и слева от нее располагались придворные; она принимала гостей с любезной улыбкой, предлагая всем считать события последнего часа всего лишь привидевшимися.

Гамильтон обошел помещение, осматривая его, как поле битвы; что бы ни назревало, он не хотел ждать: пусть происходит поскорее. Он видел, что такие же, как он, агенты других великих держав медленно обходят своих людей, изредка приближаясь к нему. Соотношение людей в мундирах и дипломатов, многие из которых весьма мало походят на дипломатов, примерно три к одному; исключение – две державы. Французы, конечно, прислали комиссаров, которые в присутствии посторонних всегда одеваются одинаково, но внутри своего сообщества соблюдают поистине византийскую табель о рангах. А все представители Ватикана, и мужчины, и женщины, включая помощников, – в рясах.

Подходя к каждой очередной группе (они постоянно перемещались, собирались, рассеивались, сталкивались с группами из других стран, как в кумулятивном заряде), он старательно слушал. Все говорили о том, что произошло. Представители Ватикана настаивали на чьем-то присутствии. Появлялись новые подробности. Была вспышка и громкий голос, разве больше никто не слышал? Остальные соглашались.

Гамильтон не был дипломатом и прекрасно понимал – не стоит углубляться в то, что его не касается. Но услышанное ему не понравилось. Католики смирились с Невероятной Благодатью всего несколько десятилетий назад, когда в папской булле было сказано, что папа Иоанн XXVI считает эту концепцию заслуживающей внимания, но нуждающейся в дальнейшем научном изучении. Сейчас, как и во всем остальном, они в этом уступали. Что же они скажут теперь: бог посмотрел на этот брак, одобрил его и удалил кого-то?

Да не просто кого-то. Прусского военного. Протестанта и представителя страны, которая не раз заявляла, что шведским территориям было бы гораздо лучше под ее юрисдикцией.

Гамильтон оборвал размышления. Догадки в таких делах приводили лишь к колебаниям и потере решительности, если оказывались неверны.

У Гамильтона было смутное, но отчетливое представление о его боге. Он считал, что его бог мог кивком одобрить этот брак. Но если это может нарушить божьим произволением установленное равновесие между государствами, разве не возникнет несоответствия?

Нет. Теперь Гамильтон был уверен. К дьяволу божественное. Здесь действует что-то таинственное. И это враг.