Лучшая в мире повесть о первой любви

— А можешь и меня подвесить? Скажем, за шею, — пытаюсь съязвить я. Не выходит. Балерина ухмыляется с таким презрением, что я невольно вжимаюсь в стул, чувствуя себя, как мышь в лапах кота.

— Ну так что, — пытаясь перевести тему, говорю я, — можно тебя слепить?

Балерина сокрушённо качает головой, смеётся:

— Двоечница несчастная.

— Счастливая, — поправляю её я, — пошли уже отсюда. Меня тошнит от этого места.

— Теперь ясно, почему ты пишешь именно здесь.

— Да иди ты к чёрту.

— Ты вроде уже пригласила меня, нет?

Залпом Балерина осушает свою кружку, смотрит на меня в упор.

— Пей, — говорит строго.

— Не буду.

— Это не просьба.

— У меня нет денег.

— У тебя никогда их нет.

— Ты меня не купишь, — раздражаюсь.

— Я всё могу купить, — улыбается Балерина. Человек, не знающий её, сказал бы, что улыбается она по-доброму.

— Я не всё. Меня не можешь.

— Да тебя просто так отдадут.

— Я не буду пить, — твёрдо, смело. Будто не я это говорю вообще.

Балерина ухмыляется и берёт в руки предназначенную мне чашку, выливает её содержимое прямо на стол. Со стеклянной столешницы на пол стекают капли, образуют замысловатые пятна и узоры. Слышно, как начинают шептаться люди.

— Боже мой! — удивлённо вскрикивает официант.

— Лучше бы выпила, — как бы в укор говорит мне Балерина. Я мысленно посылаю её куда подальше — вслух не выходит. Слишком она красивая, когда становится строгой.

Балерина откладывает чашку в сторону. Затем она оставляет на столе несколько пятитысячных купюр, встаёт и направляется к выходу. Я почти сразу следую её примеру.

Над нашими головами звенит колокольчик.

— Есть охота, — говорит, обращаясь к нам, сидящий у входа в кафе бомж, — девочки, купите чего-нить пожевать…

Балерина разворачивается и заходит обратно в кафе. Я наблюдаю за офигевшим (иначе, честное слово, не скажешь, разве что матом) лицом бомжа, слушаю шёпот посетителей кафе, звучащий, как и любое осуждение, громче любого крика. Через минуту ровно Балерина выходит и протягивает бомжу пластиковый контейнер.

— Там пирожное, — говорит она, — шоколадное. И кусок бутерброда.

Бомж открывает контейнер и веселеет, меняется в лице. Глаза его начинают блестеть.

— Спасибо, — улыбается мужчина, вроде даже молиться начинает. Балерина уже не слышит — и как только я осознаю, что она удалилась от кафе шагов на десять, я тут же бегу за ней.

В кафе мне не пишется без кофе, определённо. Но так даже лучше.

* * *

— Неплохо тут у тебя, — не без презрения, но искренне говорит Балерина. Снимает водолазную маску, стряхивает с ног капли воды и налипшие на коленки водоросли. Оценивающе смотрит на незамысловатое убранство, снимает обувь, откладывает в сторону. Она у меня дома в первый раз — и это отчасти странно, ведь я к ней хожу с завидной частотой.

— Уютно, — не найдя, видимо, иного комплемента, заключает она. Я смотрю на Балерину и вижу, что она в этой грязной квартирке лишняя — как хрупкая китайская ваза какой-нибудь там эпохи в подземном переходе на Чорсу.

— Проходи, — говорю, стаскивая свои кеды, — на балкон. Я чай поставлю пока.

Я вешаю маски на крючок, пристроившийся над обувной полкой. Балерина без труда находит дорогу — ещё бы, заблудиться в такой маленькой квартирке сложно даже тому, кто ни разу в ней не был. Я иду на кухню, наливаю воду в чайник, ставлю на плиту. Слышу, как в ванной включается вода — Балерина моет руки, конечно. А потом слышу, как скрипит пол под её шагами, и понимаю, что она идёт в мастерскую. Проверяю, остался ли суп на вечер, и убедившись, что остался, иду наконец к Балерине.

Ей особого приглашения не нужно — она уже разобралась, что в маленькой мастерской к чему. Самодельный мольберт, два табурета, куча красок, холстов и кистей, да забитый скульптурами шкаф — и дураку несложно понять, где сидеть натурщику, а где мастеру. А Балерина, к слову, и не дура вовсе, вопреки всем стереотипам о красивых девушках, да и ко всему прочему, блондинках.

— Здесь прямо пахнет творчеством и идеями, — говорит она, и хрен поймёшь по её тону, с сарказмом или абсолютно серьёзно.

Между нами с Балериной на большой ровной доске лежат пакеты гипса и цинквейса, миска с водой, мыло, масло, пластилин, куча ножей и лопаточек, проволока для каркаса, полимерная глина, в общем, всё, что я сумела купить за последние пару месяцев.

Я натягиваю на себя старый, поношенный фартук — у нас с моей старшей сестрой один на двоих — и подхожу к Балерине.

— Можно распустить твои волосы? — и, не дожидаясь ответа, так и поступаю. Мягкими волнами спадают её волосы на тоненькие её плечи. Я трогаю шершавыми, загрубевшими пальцами её лицо — она не сопротивляется, будто привыкла уже. Я ощупываю щёки, губы, нос, закрыв глаза — и понимаю, что готова лепить её целую вечность. Но у меня на лепку не более четырёх часов — это ещё в случае, если Балерина сможет сидеть так долго. Точнее, стоять — табурет для натурщиков летит к чертям (красиво я окрестила угол комнатки, а?), и Балерина становится в позу: выпрямляется вся, как струна, задирает ногу за спиной и вытягивает руки в разные стороны.

— Это называется «арабеск», — поясняет мне она.