Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса

Память не отца, а его племянника, Яна: Влад сидит в кресле, в своей квартире, выглядит старше, чем помнилось Борису, похудел. Что-то в облике отца смутно встревожило, что-то протянулось сквозь пространство и стиснуло болью грудь – этот замутненный отцовский взгляд… Влад сидел молча, не узнавая племянника, не замечая никого из тех, кто пришел навестить его.

Он сидел, а руки его двигались в воздухе, выбирая и переставляя невидимые предметы.

* * *

– Борис!

– Ян!

Племянник смущенно улыбнулся.

– Вот уж не чаял взаправду увидеть тебя.

Запаздывание во времени, передача Луна – Земля и обратно, узел с узлом…

– Ты вырос.

– Да, конечно…

Ян работал на Центральной Станции, в лаборатории на пятом уровне, производящей вирусную рекламу – переносимые по воздуху микроскопические вещества, передающиеся от человека к человеку, размножающиеся в закрытых пространствах, в системах кондиционирования воздуха, как на Центральной Станции, закодированные на доставку особых личных предложений: органика связывается с механизмом узла и внушает: «Купи. Купи. Купи».

– Твой отец…

– Что случилось?

– Мы не знаем.

Видно, признание нелегко далось Яну. Борис ждал, молчание заполняло диапазон рабочих частот, молчание на линии Земля – Луна.

– Вы показывали его врачам?

– Ты же знаешь, что да.

– И?

– И они не знают.

Молчание висело меж ними, молчание со скоростью света летело сквозь пространство.

– Возвращайся домой, Борис, – сказал Ян, и Борис поразился, как вырос этот мальчик: он стал мужчиной, чужаком, которого он не знал, но чью жизнь так отчетливо помнил.

Возвращайся домой.

В тот же день он собрал свои скудные пожитки, рассчитался со всеми и шаттлом отправился на лунную орбиту, оттуда – на корабле к Вратам, а потом – вниз, вниз, на Центральную Станцию.

* * *

Память – как растущая раковая опухоль. Борис был врачом, он сам видел Мост Вэйвэя. Странный полуорганический нарост, он вплелся в кору и серое вещество мозга Вэйвэев, взаимодействуя с их узлами, набухал, множил тонкие спирали чуждой материи – продукт запрещенной эволюционной технологии Иных. Он перерос разум отца, каким-то образом вышел из-под контроля, расползся, как рак, и Влад утратил способность перемещаться в воспоминаниях.

Борис догадывался, не зная точно, так же как не знал, чем расплатился Вэйвэй за этот дар. какую ужасную цену востребовали с него – память об этом, и только об этом, оказалась стерта начисто. Вот Иной произносит: «И да будет так», – а в следующий миг Вэйвэй уже стоит на пороге, дверь за его спиной закрыта, а он щурится, разглядывая старые каменные стены и размышляя, добился ли он своего.

* * *

Когда-то апельсиновые рощи были здесь повсюду… Он вспомнил, что уже думал об этом, и вышел из дверей Центральной Станции, вновь ступил на Землю с ее сбивающей с толку, неуютной гравитацией и горячим влажным воздухом. Остановившись под козырьком, он глубоко вдохнул, не обращая внимания на пригибающую к земле силу тяжести. Воздух пах точь-в-точь как помнилось, и апельсины, исчезли они или нет, все еще были здесь, знаменитые яффские апельсины, росшие тут, когда ни Тель-Авива, ни Центральной Станции еще и в помине не было, а были лишь апельсиновые рощи, и песок, и море…

Он перешел дорогу, ноги сами вели его, у них была собственная память – через дорогу от главного входа Центральной Станции к пешеходной улице Неве-Шаанан, сердцу старого района, который оказался куда меньше, чем помнилось: для ребенка это был целый мир, а теперь он съежился…

Толпы людей, машины на солнечных батареях с жужжанием бегут по дорогам, таращатся туристы, мозг и память проверяют всё, что видится, и чувствуется, и обоняется, и всё это транслируется по сети, и всё, на что падает взгляд Бориса, всё, что пленяет его, отправляется миллионам безучастных зрителей по всей Солнечной системе…

Карманники, скучающий охранник, роботник-попрошайка без глаза и с ржавой заплатой на груди, потеющие на жаре мормоны в черном, протягивающие прохожим листовки, и адепты темных сил из ордена Ситов на другой стороне улицы, делающие то же самое…

Моросит мелкий дождик.

С ближайшего рынка доносятся крики продавцов, обещающие наисвежайшие гранаты, дыни, виноград, бананы; в кафе впереди старики играют в трик-трак, попивая горький черный кофе из крохотных китайских чашечек, покуривая наргиле[97]; брат Р. Латка медленно бродит среди хаоса – оазис механического спокойствия в шумной, потеющей людской массе…

Он смотрел, слушал, вдыхал, вспоминал так напряженно, что сперва даже не заметил их – женщину и ребенка на той стороне улицы, не увидел, пока чуть не налетел на них…

Или они на него. Мальчик, темнокожий, с необычайно голубыми глазами, и женщина, смутно знакомая, – и это ощущение знакомости вдруг обернулось тревогой, а мальчик спросил с надеждой в голосе:

– Ты мой папа?

Борис Чжун подавился воздухом.

– Кранки! – сердито, озабоченно воскликнула женщина.