Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

— Вы должны понять, — добавил Тируитт, — что у меня не было даже тени сомнения, следовать или нет указаниями Перона и как поступить по эту сторону временного раздела. Он знал, что делает, и когда я полностью осознал сущность его плана, то согласился с ним безоговорочно. Также я не сомневаюсь в том, что его замысел сработает. Я — достаточно талантливый человек и могу трезво оценить способности других. И Перон, какое бы ни было его настоящее имя, вполне мог сравниться со мной, или же с Ньютоном, или Бэббиджем, на ваш выбор.

— Так почему он поменялся с вами местами? — спросила Хорейси.

— Чтобы в Год Благодати тысяча четыреста третий я не дал миру теорию индексальной выводимости, — ответил Тируитт. — А чтобы смещение нулевой перемены не позволило ей проникнуть в историю какой–нибудь другой дорогой, он устранил студентов, которые продолжили исследование после моей смерти в тысяча четыреста шестом году.

— Устранил… — начал я, и тут у меня закружилась голова; неожиданно страницы из учебников в моей памяти начата: стираться, а некоторые лекции в колледже…

— Иисусе! — воскликнула Хорейси. — И он должен был все завершить в первые несколько дней после своего прибытия. Вот почему Перон отправился в май тысяча триста восемьдесят восьмого. Надо было, чтобы все одиннадцать уже родились… чтобы он мог убить всех. Максвеллу в то время было лишь несколько недель от роду…

Я знал уравнения Максвелла, но неожиданно не смог вспомнить вторую цифру Года Благодати, когда их опубликовали; она превратилась в размытое пятно, Год Благодати тысяча… пятно… шестьдесят пятый.

— Я не могу вспомнить школьную считалочку, с помощью которой мы запоминали все одиннадцать фамилий, — понял я.

— Томсон, Карно, ДеГрасс и Барлоу,
Кто–то, кто–то, Ампирр и Марлоу;
Вольтман, Абельсмит и, и… и…

Больше я ничего вспомнить не смог.

— Блэйк приметен бородой, Максвелл самый молодой, — закончила Хорейси. — Первый «кто–то» — это Пашалль, второго я вспомнить не могу и уже забываю считалочку сама. В тысяча триста восемьдесят восьмом году самым старым из них был… кто–то по имени…

— Драйберн, — сказал я. — Единственный из всей компании, кто был старше самого Тируитта…

— И единственный, кого я знал в тысяча триста восемьдесят восьмом, — заметил Фрэнк. — Я его считал заносчивым уродом, но только с ним мог поговорить о математике. И это довольно печально, так как все они — яркие талантливые люди, и, скорее всего, без моего открытия и лекций они бы не оставили столь значимого следа в истории. Но Перон решил не испытывать судьбу. С его инструментами и веществами ни одна из смертей не походила бы на убийство — по крайней мере, для коронеров четырнадцатого века. — Он вздохнул, поболтал чашку с кофе и виски, сделал глоток. — Но убийство все равно претит, правда? Особенно из–за того, что кто–то должен умереть только из–за своего ума и таланта; более того, в будущем эти люди стали бы моими близкими друзьями. И я знаю о целой жизни, которую мог прожить, но до сих пор не понимаю, что чувствую по этому поводу.

— Для вас это жизнь, — протянул я, — а для нас — целый мир. Мы сейчас находимся в процессе исчезновения или, по меньшей мере, трансформации. Я в некотором роде сочувствую вам, но что насчет нас?

— Побудьте со мной еще немного. Я почту за честь объясниться, ибо вы должны все понимать, если решите устранить поступок Перона.

— Если решим? Если? — Хорейси, казалось, пришла в ярость. — Наша работа — это…

— Совершенно верно. Мое чувство — этики, как подозреваю, — велит мне дать вам шанс сделать свою работу.

Я совершенно запутался; он говорил так, словно бросал нам вызов, сдавал себя и Перона, играл в какую–то запутанную игру, чтобы нас задержать, и просил помощи — все одновременно.

— Возможно, — сказал я, — у нас нет иного выхода, кроме как позволить вам все объяснить.

— Возможно, вы правы. Мне не нравится ставить людей перед выбором так прямо. Это кажется грубым. — Он смотрел на кофе, водоворотом закручивающийся в чашке, так, словно это был хрустальный шар, а Хорейси и я замерли, как каменные, пока Фрэнк не продолжил: — В общем, я просмотрел базы данных, библиотеки, и, где бы ни искал, все одиннадцать уже исчезли. Принцип непоследовательности разбушевался вовсю, и я ему помогаю, рассылая случайные письма, заставляя людей искать эти имена, — конкурсы с розыгрышами призов, вопросы библиотекарям, все в таком духе. Вы — представители последних пяти процентов или около того из тех, кто их еще помнит.

— Тогда мы опоздали, — сказала Хорейси. — Перон стер весь современный мир, а мы… полагаю, мы уже не те, кем были, и сейчас или прекратим существование, или станем кем–то еще.

Она положила руку мне на ладонь, я ответил ей тем же.