Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

Мы встретились во Втором Алтаре его собора, комнате с круглыми стенами и линией потолка, точнее всего описываемой графиком гиперболы. Защитная оболочка какого–то древнего космического корабля, она и выглядела соответствующе. На стенах было десять тысяч четыреста тридцать два углубления — не могу не сосчитать такие вещи с одного взгляда, — и в каждом находилось по маленькой масляной лампе, сделанной из какого–то старого изоляционного материала, или резервуара, или чего–то другого электромеханического. Все они горели, что указывало на какие–то характеристики особенно замедленного сгорания. Запаховая карта помещения вполне подтверждала это.

— Я хотел бы кое–что у вас спросить, отец Нострум. Не могу сказать только, воспоминание это, прорицание или же поиск по ключевому слову в глубоких слоях данных.

Потоки информации текут на этой земле повсюду. Она закодирована в каждой песчинке, в движениях кувыркающихся плеяд микроспутников и космического хлама у нас над головами, в каждой развилке на ветвях деревьев. Нужно только знать, как добраться до этой информации, как запросить ее и извлечь нечто полезное. Вот почему миром правят жрецы — молитва и жертвоприношение активируют линии связи, закрытые для большинства почти все время.

— Я охотно сделаю это для тебя, — сказал отец Нострум. — Но сначала ты должен чем–нибудь нарисовать у меня на ладони крест, чтобы завершить наш уговор и поместить себя под защиту моего жреческого знака.

Это я тоже знал и принес с собой пригоршню толченого клыка какого–то животного из засыпанной песком морской пещеры, обнаруженной недавно под пустыней Хайюк. Порошок окутал раскрытую ладонь отца Нострума, наподобие легкого тумана. Отец Нострум сжал руку и скривился. Я знал, что такую кожу, как у него, толченый клык будет ранить, жечь, резать. Когда он разжал кулак, произошло обычное маленькое чудо. На окровавленной ладони лежал зуб, целый, с четырьмя изогнутыми корнями.

— Хорошее подношение, Копатель, — сказал жрец и улыбнулся. — И конечно, я давно в долгу перед тобой. Так что говори прямо и расскажи мне, что ты ищешь.

Я закрыл на миг глаза и всей кожей впитал тепло от десяти тысяч маленьких ламп. Формулировка этого вопроса сильно занимала меня все последнее время, и я старательно пытался выбрать лучшую. И все же, что бы я ни сказал, это будет неверно. Очевидно, что единственный вариант — воспользоваться моментом и довериться своей дружбе с этим старым жрецом.

— Есть клиент. Трудный. Он поручил мне найти дверь к смерти. Я хотел бы знать, была ли когда–нибудь такая штука за пределами скользких стен метафоры. Если да, то где я мог бы отыскать эту дверь или же доказательства ее существования в прошлом?

— Дверь к смерти.

Жрец уставился на гиперболический потолок, следуя взглядом за нисходящим изгибом в черную бесконечность.

— Я буду прорицать, — пробормотал отец Нострум.

Воздух вокруг него завихрился, пылинки кружились над запрокинутым лицом, будто ласточки около вентиляционной трубы склепа. Глаза закатывались все глубже, пока под веками не осталось ничего, кроме блестящей серебристой полоски. Один за другим огоньки в нишах на стене начали тускнеть, превращаясь в крохотные гвоздики, по мере того как жрец вытягивал из них энергию по ведомой лишь ему одному схеме.

Я устроился наблюдать. Алмазная пыль тысячи тысяч лет нанотехнологий означала, что мир способен описать себя, если только, подобно опытному жрецу, знать, как задавать вопросы.

Итак, он провидел. Пламя унесло отца Нострума прочь на волне информации, палимпсест последовательных и фрактальных функциональных языков, протоколов, квитирований, гештальт–полей и куда более странных, более любопытных тупиков инженерного искусства. Мне было известно, что существовали некогда системы, которые хранили данные в вероятностных матрицах из квантовой пены, извлекая их снова за доли фемтосекунд, когда динамика слежения сводила информационное поле к нулю. Я знал, что когда–то были и информационные системы, полагавшиеся для передачи данных на гибель деревьев, с битовой скоростью столь низкой, что ее можно было измерять в пакетах за столетие.

Отец Нострум имел доступ к любой из них. По крайней мере, в лучшие свои дни. Каждая маленькая лампа являлась каналом доступа к какому–нибудь мертвому языку, к одряхлевшему протоколу, к некой методологии, когда–то столь полно владевшей миром, что следы ее сохранились в ноосфере.

Один за другим десять тысяч четыреста тридцать два огня угасли. Мы медленно пробирались в сумерках, прежде чем погрузиться в полную темноту. Сам я не измеряю время на человеческий манер, поэтому голод, позывы к мочеиспусканию, физическая усталость и тому подобное не имеют обыкновения чересчур сильно влиять на мой ситуационный опыт, но отец Нострум ощущал все это и многое другое, пока леденяще–темная кровь не потекла у него из носа и ушей, а последние лампы не погасли, оставив нас двоих в роскошной темноте, где А я различал лишь дыхание жреца и внезапное изменение запаховой карты его тела в сторону дальнейшего одряхления.

Наконец он снова вернулся ко мне.