Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

Но как же сделать так, чтобы этот спящий ребенок ее почувствовал? Ощущения — такая упрямо материальная штука, электрохимические данные, каскадом льющиеся в огромные и сложные нейросети… возможно ли как–то вмешаться в пограничную зону между квантами и восприятием? На секунду Карлотта решает взглянуть на свою юную версию другими глазами, внимая еле заметным перепадам молекулярных магнитных полей. Кожа спящей начинает бледнеть, а потом и вовсе становится прозрачной, когда Карлотта сужает поле зрения и недолго странствует по своему собственному животному мозгу, жужжащему ландшафту, где пряди снов сливаются и распадаются, подобно мыльным пузырям. Если бы она могла передвинуть хотя бы бозон… скажем, повлиять на заряд какого–то критического синаптического узла…

Но не может. У былого нет ни рычагов, ни ручек. Неопределенности или альтернативного исхода. Повлиять на прошлое — значит изменить его, а это, по определению, невозможно.

Крики в соседней комнате неожиданно становятся громче и яростней, и Карлотта видит, как ее юная версия начинает просыпаться. Слишком рано.

Разумеется, в конце концов с помощью Эразма я все поняла. О, девочка моя, не стану утомлять тебя историей первой пары лет… меня они утомили преизрядно.

Мы оказались не на небесах. Конечно, множество людей умерло, и теперь их доставили в то место, в которое они верили. В таком взгляде на мир была доля истины; правда, Бог не имел к нашей судьбе никакого отношения. Флот существовал в реальности и занимался вполне реальными делами, и люди были далеко не первыми разумными существами, которых он вознес. Как сказал Эразм, уничтожено уже множество планет, а Флот не всегда успевал спасти местное население, хотя и очень старался. Так что нам повезло.

Я спросила его, почему все эти планеты взорвались.

— Мы не знаем, Карлотта. Какая–то сущность систематически ищет миры с развитыми цивилизациями и приговаривает их к смерти. Мы называем ее Невидимым врагом. Он не оставляет улик. — А потом Эразм добавил: — Флот ему тоже не нравится. Некоторые уголки галактики для нас закрыты… потому что если мы отправимся туда, то назад уже не вернемся.

Тогда я толком не знала, что такое «галактика», потому разговор решила не продолжать, только спросила, как оно выглядело — уничтожение Земли. Поначалу Эразм ничего не хотел показывать, пришлось долго упрашивать, но в конце концов он превратился в нечто похожее на парящий телевизор и дал картинку «с плоскости солнечной эклиптики», правда, эти слова мне ни о чем не сказали.

Я увидела… в общем, на нашу голубую планетку это больше не походило.

Скорее на шар из красных кипящих соплей.

— А моя мама? Дэн?

Мне не нужно было объяснять, кто эти люди. Флот поглотил кучу самой разной информации о человеческой цивилизации, уж не знаю как. Эразм замер, словно сверяясь с каким–то невидимым каталогом, потом ответил:

— Они не с нами.

— В смысле, они погибли?

— Да. Эбби и Дэн мертвы.

Новость меня не удивила. Я как будто и так уже знала, словно мне было видение их смерти, мрачное видение, как и тот призрак прошлой ночью — женщина в белом, велевшая мне уходить.

Эбби Будэн и Дэн мертвы. А я вознеслась на робонебеса. Ну–ну.

— Ты точно уверена, что не хочешь поспать?

— Может, немного.

Дэн — мужик большой, и сейчас он специально накачивал себя для большой ссоры. Даже теперь Карлотта чувствует отвращение от его голоса, от злобного, раскатистого рычания согласных. Потом Дэн бросает что–то большое о стену, наверное, часы. Те с шумом разбиваются. Мать в ответ кричит, и ее всхлипы, кажется, не затихают несколько недель.

— Плохо, — заметил Эразм, — что ты постоянно одна.

Я ему ответила, что не одна, — он ведь со мной? Для инопланетной машины он был просто замечательной компанией. Но это уловка, конечно. Он–то имел в виду, что мне надо тусоваться с людьми.

Я сказала, что мне наплевать, даже если я вообще больше никогда никого не увижу. Что такого хорошего сделало мне человечество?

Он нахмурился — то есть характерно исказил видимые мне черты. Я уже знала, как Эразм выражает неодобрение.

— Это энтропический разговор, Карлотта. Если честно, я очень о тебе беспокоюсь.

— Да что со мной может приключиться? — Здесь, на пляже, где ничего не происходит, подумала я, но говорить этого не стала.

— Ты можешь сойти с ума. Погрузиться в отчаяние. Хуже того — умереть.

— Умереть? А я думала, мы теперь все бессмертные.

— Это кто тебе сказал? Конечно, если говорить с материальной точки зрения, то ты больше не живешь. Ты — метастабильный вложенный цикл, внедренный в коллективное мышление Флота. Но смертно все, Карлотта. И все может умереть.

Я не могла скончаться от болезни или свалиться с обрыва, объяснил он, но мой «вложенный цикл» испытывал нечто похожее на медленную эрозию, и, если вариться в собственном соку слишком долго, процесс распада сильно ускорялся.