Лучше не бывает

Кейт думала о том, как приятно вода холодит лодыжки, чудесное чувство, когда нечто холодное ласкает нечто теплое, как в некоторых пудингах — горячий торт спрятан под пластом ледяного мороженого. И какое яркое голубое море, совсем не синее, а будто котел света. Какой чудесный цвет, как бы я хотела искупаться в цветеэтого моря, падать вместе с голубизной в водоворот чистого блеска, где уже нет никакого цвета, а только одно блаженство. Как все чудесно, а Октавиен нисколько не огорчился из-за Джона. Я знаю, что нет, ни капельки, его это совсем не беспокоит. Октавиен счастлив, и я собираюсь сделать Джона тоже счастливым. Он еще немного беспокоится по поводу Октавиена, но он скоро поймет, что все в порядке, все великолепно, и тогда он тоже станет счастлив. Как прекрасна любовь. Это самое прекрасное, что есть в мире. И как же я счастлива, что способна любить без всякой запутанности, без страха, в абсолютной свободе. Конечно, Октавиен великолепен, у него божественный характер. И если на то пошло, я такая же. Мы оба балованные дети, у нас было счастливое детство. Тут есть существенная разница. Я думаю, что быть добрым — это просто вопрос темперамента. И мы все будем добрыми и счастливыми. О, как невероятно прекрасно быть мной!

15

— О, это ты, — сказал Вилли Кост. — Давненько не виделись.

Тео медленно вошел в коттедж, не глядя на хозяина, и закрыл дверь, прислонившись к ней плечом. Он прошелся по комнате и поставил на подоконник бутылку виски. Он зашел в кухню Вилли, взял два стакана и кувшин с водой. В каждый стакан он плеснул немного воды и немного виски и предложил один стакан Вилли, сидевшему за столом.

— Что это за музыка? — спросил Тео.

— Медленная часть Двенадцатого квартета. Опус 127.

— Я его не выношу.

Вилли выключил граммофон.

— Эта медленная часть изображает агонию сознания.

— Да, — сказал Вилли.

Тео, прислонившись, к высокому окну, выглянул в него.

— Чудесный бинокль. Это Барбара тебе подарила?

— Да.

— Я вижу трех наших граций, идущих по краю моря. Одна красивее другой.

— О, да.

— Знаешь, почему я так долго не приходил?

— Почему?

— Я подумал, что вреден для тебя.

Вилли пил виски.

— Ты знаешь, это не так, Тео.

— Так. Тебе нужны простые обыкновенные люди. Мы с тобой всегда говорим о метафизике. Но вся метафизика от дьявола, от дьявола.

— Значит, нет метафизики добра?

— Нет. По крайней мере, об этом ничего не может быть сказано.

— Печально для человеческого рода, потому мы все по природе болтуны.

— Да. Мы все по природе болтуны. И это углубляет, удлиняет, распространяет и усиливает зло, живущее в нас.

— Брось, брось, — сказал Вилли. — Очень немногие люди разделяют дьявольские теории, о которых ты говоришь.

— Но эти теории влияют на людей, проникают в них. Эти теории порождают иллюзию знания. Даже то, в чем мы совершенно уверены, всего лишь — иллюзорная форма.

— Как что, например?

— Как суета. Все— суета, Вилли, и человек проходит тенью. Ты и я — мы единственные люди здесь, которые знают это, вот почему нам так трудно друг с другом. Нам хорошо бы поболтать на эту тему. Ты и я — мы единственные люди, которые знают, но мы также знаем, что не знаем ничего. Наши сердца слишком испорчены, чтобы познать такую вещь, как истина, мы знаем ее только как иллюзию.

— Есть ли выход?

— Есть миллион выходов на эту сторону, обратно в мираж обыденной жизни. Булочки к чаю — один из выходов. Проперций — выход. Но есть и дырки от гвоздей. Нужно суметь… пробраться через них… на другую сторону.

— Может быть, ты и прав насчет Проперция. Но я хочу защитить булочки к чаю.

— Мэри.

— Нет, не Мэри. Мэри из другой оперы. Только булочки к чаю.

— Есть булочки и булочки, — уступил Тео. — Но возьмем для примера Проперция. В чем смысл твоей активности, к чему ты действительностремишься? Бессмысленная суета, заполнение пропасти, которая должна бы оставаться пустой, тогда тебе легче было бы спасти свою душу. Разве твое издание Проперция будет великим научным достижением?

— Нет.

— Оно необходимо человеческому роду?

— Нет.

— Не великое и даже не необходимое. Нечто среднее, то, чем просто заполняют время. Зачем же ты этим занимаешься?

Вилли задумался на минуту. Он сказал:

— Это выражает мою любовь к Проперцию и мою любовь к латинскому языку. Любовь стремится найти себе выражение, ради нее надо работать. Может быть, это невозможно определить в рамках твоей дьявольской метафизики, без того, чтобы не извратить, но это — несомненное добро. И если несомненное добро достижимо, то нужно протянуть к нему руку.

— Разреши мне исправить твое определение, Вилли. Объект любви тут — ты сам, это та ценность, которую ты с помощью Проперция и латыни стремишься пробудить и защитить.

— Возможно, — сказал Вилли. — Но я не вижу, почему так уж нужно знать. Ты велик потому, что ничего не знаешь. Лучше не знать, правда?