Лучшее прощение — месть

Брокар встал с постели, побрился, подправил усы, слегка поодеколонился, надел элегантный костюм и на собственной машине поехал в аэропорт на встречу с вдовой. «Одна из шикарнейших женщин международной элиты. Подумать только! Такого у меня еще не было», — рассуждал он по дороге.

* * *

Сорокатрехлетняя Анник действительно оказалась поразительной красавицей. Возраст лишь только начинал выдавать признаки увядания: легкие складки в уголках ее чувственного рта с аппетитными губами, с крупными и правильными зубами и чуть заметные морщинки в уголках глаз, умело скрытые с помощью слабого макияжа. Очень стройная фигура. Исключительная белизна кожи придавала какую-то загадочность ее широкому, почти круглому лицу с явно славянскими чертами и высокими, резко очерченными скулами. Но поразительнее всего были ее глаза, яркие, серо-зеленые. Нос, правда, был чуть-чуть длинноват, но именно от этого лицо становилось своеобразным, иначе оно показалось бы слишком совершенным.

«А ведь верно, — подумал Брокар, — совершенство холодно и отпугивает. Оно может восхищать, но не притягивает. Эта женщина намного интереснее двадцатилеток: в ней сочетаются благовоспитанность и чувственность, крайности, которые редко бывали в согласии».

Как и всякий хороший француз, Брокар знал толк в женщинах и умел их оценить. В его жизни женщин было немало, и поэтому он относился к ним как оценщик: холодно, технически и формально, что, впрочем, свойственно многим французам. Но эта женщина понравилась ему с первого взгляда и заставила забыть обычную, почти профессиональную отчужденность.

После нескольких приличествующих случаю высказываний, комиссар Брокар пригласил синьору Рубирозу в полицейскую машину. К счастью, рядом не оказалось ни одного журналиста. Видимо, в Главном управлении их направили по ложному следу. Все-таки связи на высшем уровне — это кое-что!

Брокар молчаливо вел машину, постоянно чувствуя неосознанное влечение к этой женщине. Он никак по мог понять, почему муж ушел из жизни, вместо того чтобы найти способ выпутаться из своих неприятностей и как можно дольше испытывать счастье жить с этой великолепной женщиной до последнего часа, отпущенного судьбой, а не прерванного своей же пулей.

— Скажите, комиссар, — прервала молчание синьора Рубироза, — где сейчас находится мой муж?

— В морге, для опознания. Позднее вы сможете отправить тело на родину или куда вам будет угодно. У меня есть письмо, в котором он выражает свою последнюю волю…

Анник протянула руку, взяла письмо и молча прочла. Молчание становилось все более тягостным… И Брокар был приятно поражен, когда, вместо того, чтобы разразиться рыданиями, вдова Рубироза сдержанно, почти украдкой, тихонько вытерла слезы:

— Извините меня, комиссар…

— Комиссар Ален Брокар всегда к вашим услугам, синьора. Пожалуйста, не старайтесь сдерживаться: вам будет только легче. Обо мне беспокоиться не стоит. Мы ведь привыкли и к горю, и к смерти, но только не стоит считать нас толстокожими.

— Благодарю вас, но дело в том, что в этом письме есть один момент, а точнее, два, которые я понять не могу. Почему Франческо подписался не так, как всегда и почему он пишет, что оставляет мне в наследство имущество, которым я уже и так владею лет десять? Компании по недвижимости записаны на имя мое и дочери, а антиквариат, который не выставлен в наших галереях и музеях, весь находится в одном из моих хранилищ. Я не понимаю этого письма. Оно меня смущает и вызывает у меня серьезные подозрения.

— Синьора, давайте не будем предаваться фантазиям. Я был одним из первых среди тех, кто прибыл на место самоубийства, и ваш муж все еще держал пистолет в правой руке.

— В правой? Но, комиссар, он же левша! Значит, его убили, — почти выкрикнула вдова Рубироза и продолжила, — Вот почему вначале он написал фамилию, а потом уже — имя. Он хотел дать нам понять, что его к чему-то принуждают!

— Синьора, у вашего мужа были враги?

— При его работе, путешествиях по всему свету и зависти, которую вызывали его успехи, я не исключаю, что кое-кто мог смертельно ненавидеть его.

Брокар мысленно выругался, поражаясь легкомыслию, которое проявило начальство, вынуждая его побыстрее закрыть это дело.