Лучший из миров

Вытянув все что мог из всезнающей Сети и личных контактов, Мирон как-то разом увял. Глаза слезились, голову распирало, и не умными мыслями, а какой-то назойливой однообразной шелухой. Вертелось что-то, вертелось, а на ум не шло. Оглушенный и обездвиженный, он медленно проваливался куда-то. Его придавило к стулу, тело налилось чугунной тяжестью, от которой в кистях рук болезненно, рывками пульсировала кровь. Он терял ощущение себя, чувство собственного присутствия, словно был и здесь, и где-то еще, сейчас и страшно давно, и ни одна реальность – ни «та», ни «эта» – при всей тонкости работы не была вполне настоящей. В каком мире он бредит, какой кошмар видит? Непреодолимая тяжесть, полная невозможность пошевелиться не могли быть иллюзией, его тело слишком отчетливо, каждой клеточкой помнило все это. Откуда? Все вокруг потемнело, зона обзора сузилась неимоверно, будто Мирон смотрел в темноту через журнал, тесно скрученный трубочкой. И там, в темноте, что-то медленно, тошнотворно кружилось, монотонно вспыхивало. Калейдоскоп? Может, это его калейдоскоп? На миг он ощутил его в ладошке – добротный, увесистый старинный футляр из толстого-претолстого шершавого картона, которому ни вода нипочем, ни даже время… Но грубая тяжесть скомкала, смела прочь и это ощущение, достоверность которого он успел пережить так остро и ярко. Грохочущие биения пульсов нахлынули и поглотили его, они колошматили отовсюду и уничтожали его тело. Мирона подхватило, понесло – понесло туда, в черноту, откуда вдруг хлынула лавина звуков: механический рев, визг, скрежет, – и зверски, наотмашь хлестнул по глазам свет. Вдруг иная сила, ворвавшись невесть откуда, рванула Мирона поперек потока и выдернула его, полузадушенного, ослепшего. А стальной поток, уже без него, пронесся еще совсем немного, ударился во что-то и вспух огненным нарывом. Там, далеко…

Мирон висел, сдавленный, стиснутый со всех сторон чудовищной плотности темнотой. Он не дышал, потому что ребрам не было хода даже на вздох. Немигающие глаза были открыты, и прямо перед ними, когда они пообвыклись, очень медленно проступило что-то чуть менее темное, чем все вокруг, чуть отблескивающее и непрерывно движущееся. Добавился запах – сырость, отдаленная свежесть, мокрые камни, – а следом и слух, наполнившийся шумом падающей воды. Водопад падал с немалой, должно быть, высоты, но почему-то не оглушал, будто вода одолела закон тяготения и научилась не кидаться с кручи сломя голову, с гулом и грохотом, а степенно сходить, мерно шелестя. Чернота, понял Мирон. Она такая плотная, что вода стекает по ней, как по стеклу. Там, за пеленой водопада, еще рвалось и погромыхивало что-то, а здесь царило опустошающее ничто. Оно просачивалось в Мирона, сплеталось с ним воедино, и Мирон, тесно спеленутый, как младенец, не протестовал. Он оставался здесь.

Подвели легкие. Сжавшиеся, слипшиеся легкие вдруг яростно возжелали воздуха. Они забились, задергались в судорогах удушья, и следом за двумя взбунтовавшимися сгустками пленок и слизи Мирона Охватил ужас. Он понял, что задыхается, и принялся извиваться и рваться наружу из своих пелен и вырвал-таки глоток воздуха. Тут же опали тиски, воздух потоком ворвался в распахнутый рот, и что-то огромное, твердое, мокрое, хлюпающее больно ударило Мирона снизу – сразу всего, с головы до ног.

– Эй, здесь мальчик!..

Генерал Канас был существом, физиологически неспособным на истерику. И поэтому сейчас просто-напросто не понимал, что ему делать. Неуправляемое, ослепительное бешенство рвалось изнутри, а упрямая воля аристократа заставляла держать лицо. Канасу казалось, это собственная его боевая перчатка из фамильного доспеха вцепилась в глотку мертвыми пальцами и душит, не дает вздохнуть. Если бы внутри него могла лопнуть какая-нибудь надорванная жилка, это случилось бы именно сейчас. Но Канас был молод, здоров как бык, в боях не изранен – по причине давнего и полного по всей стране замирения, – и рассчитывать на столь легкое избавление не приходилось. Он грубо поддал шенкелей. Опытный ездовой грифон обиженно хмыкнул, скосил на хозяина багровый глаз и, помедлив дольше положенного – обиду демонстрировал, – взмыл свечой в опасной близости от чьей-то колоннады. Генерал понимал, что напрасно обижает благородное существо, да и рискует к тому же. Рискует глупо, ребячески. Мальчишка, нахал только что кормил его отборным… навозом, и он – ничего, жрал, а теперь, на приволье, топорщит колючки, как токующий иглопер. Смешно и стыдно. Арван, бог-воин, покровитель воинских кланов! Неужели это все, что нам осталось – внушать смех и сгорать со стыда?