Лучший из миров

Впору позавидовать тому несчастному забияке из Корумов Северной ветви… Первому – и, кажется, последнему, кто по простоте своей беспримерной взял да и высказал императору, что он думает о происходящем. Перед смотром дело было, тем самым позорным смотром, на котором все прочие гордецы – ревнители фамильной чести покорно снесли неслыханное оскорбление. А у Корума Северного сызмальства язык впереди головы шел – и не шел, летел, а голова плелась кое-как, будто хромая кляча. Ну он и брякни, мол, как же так, разве такое возможно, честь наша аристократическая как же, доблесть воинская? А звереныш Саора, его величество, черной ведьмой в Западных горах деланное, улыбнулся сладко, чуть ли не замурлыкал, будто по спинке его чешут, и говорит тихонько:

– Доблесть, значит, воинская?

А сам меч неспешно эдак из ножен тянет. Легонький меч, несерьезный, разве что отточен на бритву.

– Доблесть-то ваша по замкам родовым пылится, на стенах развешана. Для декора. Ну да ладно. Тряхнем стариной.

И вызвал дурака Корума. По всем правилам. Не бойся, говорит, боец, я ведь Возложение Силы не до конца прошел, назавтра окончание назначено. Так что убивай меня, если можешь. И смеется, сопляк, как школяр на переменке. Убьешь – сам императором станешь. Хочешь? И на Корума снизу вверх – тот здоровый был, как гора, – вдруг как взглянет, будто нож вогнал по рукоять. Канас видел: глаза вспыхнули холодно и страшно и тут же погасли, словно Саора ждал чего-то, да не дождался. Усмехнулся нерадостно. Что ж, говорит, принимай вызов, деваться-то некуда! Или трусишь? Тот зарычал, меч выхватил. Ринулся. На том все и закончилось. Канас знал толк в фехтовании и скупую точность движений правителя оценил. Играючи заколов туповатого героя, мальчишка без рисовки, словно бы рассеянно, обтер клинок о штанину. Вот тогда генералу стало совсем не по себе. Один среди них, отпрысков давно отвоевавших свое воинских кланов – мастеров поиграться тренировочным оружием всех сортов, – он убил так, будто ему это уже успело прискучить. Именно это скучливое спокойствие, а не гибель равного, потрясло никогда не воевавшего генерала.

– Мало тренируетесь, – обронил император. – Чтоб завтра были все.

И они были. Все.

Канас содрогнулся. Тот кошмарный смотр… Наверное, и через год, и через десять лет воспоминание не станет менее мучительным. Да он этого и не хотел. Человек может забыть, как однажды был скотом, лишь в одном случае – если и впрямь превратится в скота. Поэтому генерал снова и снова сдирал подсыхающую корочку с саднящей раны, которую выел стыд в его душе. Чтобы не привыкнуть, не смириться, не простить. Чтобы продолжать видеть свежо, до малейшей детали. Гулкий холодный зал в старой части дворца, открывающийся в заброшенный плац. В галереях рыщет ветер, ерошит ворох пестрых тряпок, погромыхивает железными чешуями панцирей, накиданных кучей, будто огромный бродячий балаган бесцеремонно вывалил здесь свои пожитки. Ветер задирает плащи, щиплет благородные тела, треплет и комкает тряпье, словно решил поддержать злую шутку правителя, и нарочно затягивает унизительную процедуру прилюдного переодевания.

А вот и ряженые. Все как один голубых кровей. Брезгливо роются в разноцветной ветоши, прячут друг от друга глаза, облачаются в мрачном молчании. Слуги, сгорая от стыда и страха, торопливо обряжают повелителей. Клацают старинные железки, дребезжат увешанные всевозможным полезным хламом пояса. Вокруг застыли гвардейцы. Плебеи из плебеев, они стоят с нарочито непроницаемыми лицами, взирая на унижение высших. Императору захотелось развлечься. Император не хочет принимать смотр, он желает играть в солдатики. Вот только солдатики у него не простые – живые люди, да не просто люди, а сплошь цвет общества. Во потеха! Потомки благороднейших фамилий прилюдно разыграют эпизод прославленной древней битвы, да заодно и в искусстве воинском поупражняются, а то обленились совсем. Аристократы, прихотью злого мальчишки обращенные в лицедеев, – распоследнее отребье, презираемое всеми в Первом мире, – скрежетали зубами, но покорялись. Куда деваться? Идиотская выходка покойника Корума вызвала всеобщую оторопь. Да еще брезгливость, не меньшую, чем предстоящее действо. Ведь помешательство отвратительно – как любая тяжкая болезнь, как вообще всякая утрата самоконтроля! А чем еще можно объяснить нелепую и жалкую попытку нападения на правителя? Бедняга Корум рехнулся, хоть и небольшого ума был человек. Но мы-то, хвала богам, нормальны! Поэтому покорно навьючим на себя проржавевшую рухлядь, на которую слуги за ночь навели дешевый глянец, и выйдем на позорный плац, шатаясь – нет, не под тяжестью древних лат, а под гнетом стыда.