Лукиан Самосатский. Сочинения

12. Вслед за тем начинаются причитания и вой женщин, и слезы всеобщие, и биение себя в грудь, и волос терзание, и щек кровью обагрение. Иной раз одежды раздираются, и прах на голову посыпается, и живые являют вид более жалкий, чем сам умерший: они нередко валяются по земле, головами бьются о землю, а тот умерший, нарядный и красивый, венками свыше всякой меры увенчанный, покоится высоко и над всеми возносится, будто на торжественное шествие снарядившись.

13. Далее мать, а не то так и сам отец, да, да, отец, выступив из среды родственников, припадает к трупу, — представим, что на ложе покоится юноша молодой и прекрасный, тогда напряженнее выйдет у нас разыгрывающееся над ним действо, — речи бессмысленные и напрасные испускать начинает, на которые самому мертвецу надлежало бы отвечать, если бы он получил дар слова. Итак, начнет говорить отец, разливаясь в разных жалобах и растягивая каждое слово:

"Дитя мое сладчайшее! Ушел ты от меня, умер ты и, до времени похищенный, одного меня, несчастного, оставил… Не справил ты свадьбы, не породил детей, не бился в боях, земли не возделывал! Не дожил ты до старости, не погуляешь ты больше, не полюбят тебя, и на пирушке с товарищами не напьешься".

14. Такие и тому подобные будет отец произносить речи, думая, что сын еще нуждается во всем этом и томится желанием даже и после кончины, но не может ни в чем принять участия. Впрочем, что я говорю! Ведь сколько было людей, которые и коней, и наложниц, и иные даже и виночерпиев закалывали на похоронах, одежды и другие украшения сожигали или зарывали вместе с покойниками, как будто там, под землей, мертвые смогут воспользоваться и насладиться всем этим.

15. Но ясно, что такой скорбящий старец разыгрывает все это представление, о котором я говорил, и даже еще более трогательное, не ради сына, — ибо знает, что тот не услышит его, хотя бы он кричал громче самого Стентора, и, разумеется, не ради себя самого: ведь думать об этом и понимать все про себя было бы достаточно без всякого крика: кому, в самом деле, нужно кричать самому себе. Итак, остается одно объяснение: ради присутствующих несет отец умершего этот вздор, не понимая даже, что, собственно, случилось с его сыном, и куда он ушел, и, более того: не исследовав вопроса о самой жизни, какова она есть, так как иначе он не стал бы оплакивать уход из нее как что-то ужасное.

16. И, если бы удалось сыну выпросить у Эака и Аидонея позволения ненадолго выглянуть из зева бездны, чтобы прекратить отцовское пустословие, он, конечно, сказал бы: "Что ты раскричался, злосчастный ты человек? Зачем причиняешь мне хлопоты? Довольно тебе выщипывать свои волосы и кожу с лица сдирать! Чего ради ты бранишь меня, несчастным величая и злополучным, тогда как я сейчас стал гораздо счастливее тебя и блаженнее? И почему тебе кажется, будто что-то ужасное со мной случилось? Уж не потому ли, что я не успел сделаться таким же стариком, как ты: сейчас: с лысой головой, сморщенным лицом, сгорбленным, с дрожащими коленями и вообще от времени уже никуда не годным, прожившим длинный ряд олимпиад и тридцатилетий, чтобы в конце концов в присутствии стольких свидетелей показать себя таким безумцем? Глупый человек! Что ты видишь хорошего в той жизни, в которой я больше не буду участником? Или, может быть, ты назовешь мне попойки, обеды, наряды, дела Афродиты? Ужели ты боишься, что я погибну, перестав нуждаться во всем этом, и не понимаешь, что отсутствие жажды куда лучше питья и незнание голода — еды, и что не мерзнуть вовсе — лучше, чем иметь избыток одежды?

17. Ну, хорошо: поскольку ты, как видно, не понимаешь этого, я научу тебя причитать правильнее. Итак, начинай сначала и кричи: "Дитя несчастное! Не будешь ты больше знать ни жажды, ни голода, ни холода. Ушел ты, мой злополучный, от болезней, и не страшны тебе больше ни горячки, ни враги, ни утеснители! Ни любовь тебя не будет мучить, ни совокупление тело корчить, и не придется тебе для этого два-три раза в день распутству предаваться, — экое бедствие! И насмешек не узнаешь, старцем сделавшись, и докучным молодежи не покажешься".

18. Если так скажешь, батюшка, то не кажется ли тебе, что слова твои будут куда правдивее и уместнее тобой сказанных. Но посмотрим: может быть, мучишься ты, раздумывая о мраке, царящем у нас, о великой тьме, и потом боишься еще, как бы не задохся я, заключенный в гробницу. Должно, однако, при этом случае принять во внимание следующее: когда истлеют глаза или сгорят немного времени спустя с помощью Зевса, — если, конечно, вы порешили сжечь меня, — тогда ни мрака, ни света нам уже видеть будет не надобно.