Лукьяненко

Последние несколько лет ученым довелось жить в одном и том же девятиэтажном доме на улице Пушкина, где поселились научные работники города. Изредка встречались они то в подъезде, то в скверике под высокими разросшимися кленами, там, где в памятные им обоим времена возвышался теперь уже не существующий бронзовый монумент Екатерины с запорожцами, созданный в 1907 году по проекту знаменитого скульптора М. О. Микешина. Чуть пригреет солнце, и на кустах сирени лопаются почки, матери и бабушки прокатывают по дорожкам в колясках грудных детей, летают над еще голыми клумбами проснувшиеся ранние бабочки, а в трещинках асфальта уже светятся острые травинки. В такую погоду кажется, что вся округа изнемогает от оглушительного воробьиного крика, как и черная земля под весенним солнцем. Возятся с игрушками малыши, присматривают за ними бабушки, прохаживаются степенно или дремлют на скамейках завсегдатаи-всезнайки; пачки свежих газет под мышкой, порою о чем-то важном спорят друг с другом, не замечая прохожих, которые торопливо пересекают по диагонали зеленый четырехугольник старинного сквера.

В выходной день отыщет Павел Пантелеймонович на кухне хозяйственную сумку, опустится в лифте и отправится в ближайший магазин за хлебом. По душе ему после напряженных занятий совершить небольшую прогулку, а по дороге зайти в этот уголок, походить по аллеям, похрустывающим ракушкой, полюбоваться зеленым весенним облачком ивы в углу сквера и проплывающими в ветвях высоких деревьев облаками. Во время такого моциона он нередко виделся с Василием Степановичем, также вышедшим прогуляться и подышать свежим воздухом.

— Вы спешите? — спросит он, бывало.

— Да нет, дышу, — ответит Василий Степанович, поблескивая голубыми сквозь стекла очков глазами. — А где это вы французских булочек взяли? — пошутит тут же.

— В булочной Киор-Оглы, — отвечая на шутку, найдется Павел Пантелеймонович.

И пойдет-пойдет разговор — воспоминания о прошлой городской жизни, об общих знакомых, о политике речь зайдет, о философии. И. как всегда, кончится селекцией, избранницей их общей.

— Вы, уважаемый Павел Пантелеймонович, отбили-таки у меня заветную любовь мою, пшеничку, — лукаво поглядывая, скажет Василий Степанович. — Увы, что же я мог поделать? Вы были моложе меня. Понимаю теперь, почему возлюбленная моя досталась вам!..

— Заветное наше слово — хлеб. Говорено о нем, переговорено сколько! — отвечает Павел Пантелеймонович. — Читаю вот сейчас новую книгу о пшенице, рекомендую ее своим сотрудникам — «Пшеница и ее улучшение». Переводная. Как замечательно сказано там: для ботаника пшеница — злак, для химика комплекс органических соединений, генетик видит в ней загадочный организм, для земледельца это работа, а для заготовителя — обычный товар… Там у них, на Западе, конечно, пшеница еще и товарная культура для фермера, и фрахт для транспортировщика, и имущество для банкира, и козырная карта в международной игре для политика. Но все же самое ценное, самое главное — это то, что пшеница всегда была, есть и будет великолепным, не заменимым ничем иным источником питания для миллионов людей на планете!

— Хлеб да каша — пища наша, — вставит Василий Степанович, явно показывая, как мил и дорог его сердцу такой разговор.

— Хлеб да с маслом, особенно постным, каша — пища наша, — на лету перефразировав поговорку, живо заметит Лукьяненко. — Нет, поверьте мне, далек я от всякой лести, Василий Степанович, но сорта ваши — подсолнечник Передовик и Армавирский-3497, под которыми у нас в стране, если не ошибаюсь, засевается ежегодно до трех миллионов гектаров, — это ли не чудо! И масличность семян в сухом зерне пятьдесят пять процентов. Подумать только!

— Нет, а мне всегда удивительны ваши успехи, — прервет его Пустовойт. — У вас с самого начала был верный путь: вы первый указали на вредоносность ржавчины, вы взялись скрещивать географически отдаленные формы, в результате чего и получили более жизнеспособные гибриды с широкой перспективной наследственной основой. У вас есть шедевр — ваша Безостая-1.

— Может быть. Но мне видится будущее: уверен, появятся еще более продуктивные сорта. Но изменится и сам человек, возделывающий поле, возрастет его земледельческое мастерство. Наше сельское хозяйство оснастится еще более совершенной техникой. Я верю, что урожайность озимой пшеницы в семьдесят центнеров с гектара не будет редкостью…

— Да, перспективы у селекции огромны.

— Мечтаю о ста двадцати центнерах с гектара!

— Возможности почти безграничны, — повторяет, уже думая о чем-то ином, Пустовойт. — Жаль только: вот уйдете на пенсию, и селекция пшеницы на Кубани затопчется на месте. Ведь вы как никто знаете, что она, простите, держится на бескорыстной любви к делу, на энтузиазме, на самопожертвовании, если хотите. Нужно всю жизнь проработать на одном месте, не прыгать с места на место, быть однолюбом, подвижником. А много ли таких вы встречали?…

— Мои ученики… — делает попытку возразить Павел Пантелеймонович.