Лукьяненко

— Да, ученики… Конечно, конечно, — подхватит Василий Степанович, — вспомните, как вы работали вначале, когда переехали в Краснодар, тогда был совсем не тот размах. Это сегодня целые НИИ, великолепные лаборатории с новейшим оборудованием, десятки, сотни сотрудников. Твори! Вот как изменилась жизнь. Но в нашем деле нет какого-либо предела, вершины достижений. Сегодня это неслыханный сорт, а завтра практик-агроном отвергнет его, потому что жизнь не стоит на месте, требования к сорту повышаются с каждым днем. Да и природа не дремлет, насылая на поля и полчища вредителей, и сонмы невидимых глазу болезней. Не будем говорить о непредсказуемых стихийных бедствиях — они почти ежегодно наносят значительный урон культурным растениям…

Был октябрьский день 1972 года. Более грустного дня в своей жизни Павел Пантелеймонович не мог, пожалуй, припомнить. Возвращаясь с похорон Василия Степановича, он чувствовал такую опустошенность, какой давно не испытывал. Находившемуся с ним в тот вечер Владимиру Васильевичу Усенко признался:

— Знаете, я что-то плохо чувствую себя. За этот год так устал, что, кажется, не отдыхал вечность. Думаю поехать в Крым. Мне нравится там — красиво. Правда, врачи не советуют. Ну да все равно поеду.

И неожиданно после целого дня воспоминаний о покойном снова вернулся к нему:

— Нет, Владимир Васильевич, такого человека, как Василий Степанович, Кубани еще долго ожидать. Да и не только одной Кубани. Не каждому народу ждать таких людей — одного на целое столетие.

Ровно через неделю, 20 октября, Павел Пантелеймонович поехал в санаторий.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ

Решился, взял наконец Павел Пантелеймонович путевки. Давно так не хотелось отдыхать, как сейчас, хотя врачи и не очень советуют ему ехать. Говорят, повременить бы надо, сердце не нравится им, что ли. Но он настоял на своем. В Ливадию с Полиной Александровной добрались из Новороссийска по морю.

Осень в тот год выдалась мягкая, золотая пора увядания, казалось, застыла в прозрачных далях. Днем — спокойная синь моря и дальние линии берегов, после ужина — тишина парка посреди цветочных газонов, ухоженных клумб, непривычных для глаза пальм, миртов и сосен.

А по ночам в Гурзуфе исполинская луна бледнела светлой медузой над спящим морем, и мерные вздохи его выносили на берег запах глубин, настоянный на йодистых водорослях, сырой и прохладной гальке, рыбной лузге. Волна откатывалась, и вода ее проливалась меж мелких камешков в прибрежный песок. Эту негромкую песню воды можно было слушать часами, ни о чем не думая и никуда не спеша. Так было, так есть. И всегда будет так. Будет, пока восходит день за днем солнце и смеется луна — будет все так же набегать волна, откатываться и пропадать среди камней, просачиваясь в песок. День за днем, год за годом.

Каждый вечер из санатория он спешил к телефонным автоматам и набирал краснодарский номер. Скучал по дочери. Он разговаривал с ней из душной кабины, спрашивал о внуках Тане и Жене. Встречавшие их с Полиной Александровной на дорожках парка знакомые шутили: «Скажите, Павел Пантелеймонович, сколько вам лет! Выглядите вы лет на десять моложе ваших!» Они решили остаться здесь еще на несколько дней. Против обыкновения он не захотел отъезжать домой раньше срока.

Вечером шестого ноября случилась беда. Сразу же после ванны почувствовал себя плохо. Через минуту в коридорах только и слышалось: «Инфаркт! Инфаркт!» Полина Александровна не отходила от него ни на минуту. Благодаря ее заботе и вниманию врача, оказавшегося к тому же земляком Полины Александровны, Павла Пантелеймоновича выходили.

Выздоровление шло медленно. Не зря говорят: «Здоровье уходит пудами, а входит золотниками». За всю свою жизнь Павлу Пантелеймоновичу почти не пришлось обращаться к врачам за помощью — казак, здоровый, сильный организм. Род их вообще отличался крепостью и долголетием. Бабушка дожила до столетнего возраста, сестры тоже жили долго — одна даже за девяносто лет; отец на девятом десятке умер, да и то от голода в войну; один из двоюродных братьев в Ивановской, глядишь, скоро до ста лет дотянет. Ему также грех было бы жаловаться на свое здоровье.

На перрон краснодарского вокзала он сошел с большим трудом. Встречавшая дочь испугалась, взглянув на него, но виду не подала. Перед ней был совсем другой человек, постаревший, разбитый болезнью, с тусклыми глазами на осунувшемся лице. Да, глаза были совсем не те, блестящие, живые. Они, казалось, потухли и поблекли.

Лежать пришлось долго. Но уже через короткое время стали звонить с работы, спрашивать, как поступить; принимать ли такого-то на работу, а если да, то с каким окладом, читали пришедшие в институт письма и телеграммы. Чтобы не беспокоить Павла Пантелеймоновича лишний раз, по его просьбе к дивану, где он лежал, подвели телефон, и он, не вставая, мог теперь отвечать на звонки.