Лукьяненко

Но как только он почувствовал себя лучше, сразу же начал собираться в институт. Разве усидишь в четырех стенах, когда на дворе весна, когда начинается дело, которого ждали всю зиму, на делянках кипит работа и вообще столько забот, а он будет нежиться?!

В феврале 1973 года, когда Павел Пантелеймонович все еще чувствовал себя неважно, он получил письмо из Мексики от Нормана Борлауга, который летом прошлого года так и не смог присутствовать на конференции по озимой пшенице в Анкаре. Причиной тому, как узнал теперь Павел Пантелеймонович, были, кроме всего прочего, болезнь и внезапная смерть одного из ближайших помощников Борлауга, который проводил большую работу по скрещиванию мексиканских и чилийских пшениц с различными сортами, в том числе и с Безостой, Авророй и Кавказом. Мексиканский ученый считает, что эти пшеницы смогут проявить себя в условиях Аргентины или в южной части Чили. В конце письма доктор Борлауг интересовался, не может ли Лукьяненко порекомендовать сорта, устойчивые к некоторым болезням. Приглашает на одну-две недели в Сонору. Конечно, было бы интересно побывать там. Вот только здоровье что-то подводит. Врачи не советуют перенапрягаться, и сам он понимает, что чувствует себя неважно…

Не сразу ответил Павел Пантелеймонович на это письмо — мешали заботы, да и сердце пошаливало. Он выразил готовность сотрудничать с международной организацией, которую представлял мексиканский ученый, — ведь там испытывались и сорта мягкой пшеницы. Семена интересующих нобелевского лауреата сортов он вышлет. Приехать же в Сонору, к сожалению, не может, скорее всего это исключено. А вот если такая возможность появится у Борлауга, то он ждет его в Краснодаре в начале июня. Тогда они и питомники осмотрят, и вопросы совместной работы обговорят.

В дни вынужденного бездействия Павел Пантелеймонович с увлечением изучал пятый том сочинений Н. И. Вавилова. Вопросы селекции пшеницы, взгляд на них великого ученого всегда представляли для Лукьяненко живой интерес. Эта книга сразу же стала для него настольной. Но не только научные труды читал он в ту пору. Его заинтересовал роман Поля Виалара «И умереть некогда», а когда внуки, Таня и Женя, названный в память о матери Павла Пантелеймоновича, отбирали у него эту вещь, то ему ничего не оставалось делать, как усесться с ними на диван и продолжать чтение книжки Натальи Забилы «Катруся уже большая». Это всякий раз продолжалось и тогда, когда он простужался и совсем не мог читать. Но тогда Таня настаивала, чтобы он разглядывал с ними хотя бы картинки.

Все идет своим чередом. Давно ли он стал дедушкой? Любо ему в свободную от занятий минуту повозиться с внуками. Женя еще слишком мал, а когда Таня не в меру расшалится и ее пытаются увести, чтоб не мешала его занятиям, он просит оставить их вдвоем, так как ребенок нисколько ему не в тягость, наоборот, скорее чувствуешь себя лучше.

Кажется, совсем недавно нравилось Павлу Пантелеймоновичу отправляться с Танечкой на прогулки в окрестностях дома. Особенно если уляжется недолгий снежок, то взять саночки, усадить на них внучку, да и выбраться на Затон — рукав недалекой от их дома Кубани. Миновав дамбу, очутиться в разросшемся за последние годы лесочке. По умятому, осунувшемуся, изъезженному в разных направлениях многочисленными полозьями мягкому снегу выехать к берегу, туда, где виден чистый вымытый песок. Не торопясь добрести до стрелки, туда, где с главным руслом сливается рукав Затона, почти во всю ширину забитый ржавыми днищами и боками барж, обшарпанными буксирчиками, кажущимися никчемными в такую пору и неживыми. Вот они с Таней взбираются на борт одной из барж и видят город с непривычной стороны. За пристанью вдоль невысокого берега среди фруктовых садиков в дымке голубоватого воздуха — отжившие свой век домики с возвышающейся над ними пустой колокольней Троицкой церкви с задранными там и сям листами истлевшего железа на кровле. Вот черными хлопьями из стрельчатого проема звонницы время от времени сыплются галки, потом, описывая круги над белым городом, увертываясь вдруг одна от другой, снижаются к черно-белым узорам садов и к реке, резвясь, взмывают кверху и на всем лету проскальзывают в облюбованную каменную обитель.

С левого берега над водой раздается глухой ружейный хлопок — кто-то решил распугать нахальных ворон. Испуганная птица снялась с невысокого куста неподалеку. Вода вдоль снежной кромки под самыми ногами движется такая же светлая, и видно, как струйки свиваются жгутиками над чешуйчатой рябью песка. «Рай для поэта или художника», — подумалось Павлу Пантелеймоновичу, и вместе с внучкой он неторопливо шагает к дамбе, обходя прибрежные кусты краснотала, алеющие на снежной белизне. «Хорошо бы почаще сюда выбираться, — мечтает он. — Минутное дело, а как бодрит!»